Дождливый Хэфэй пах мятой. На втором этаже — на открытой террасе самого известного в государстве Сюйли дома увеселений — этот запах ощущался особенно остро. Его не могли перебить ни дивные ароматы, пробуждающие в посетителях едва ли не зверский аппетит, что вместе с потоком горячего воздуха всякий раз прорывались сквозь плотную ткань занавесок, когда подавалищики выносили блюда из кухни — соломенное мясо Цзюсян, каменную лягушку на пару или Дагуаньюаньскую утку — ни благовония курильниц, повсеместно расставленных по приказу тетушки Мо, хозяйки Золотого Пиона, чья скупая до выгод душа была столь же темной, как и имя; ни сладострастно-удушающее благоухание румян на щечках красавиц, ради внимания которых даже последний бедняк был готов вытрясти из своего прохудившегося мешочка цянькунь единственную завалявшуюся там серебряную монету, потратив без малого год каторжной работы на каменоломнях за одно мгновение карминной улыбки.

Пэй Мин платил золотом. В окружении трех проституток в полупрозрачных ханьфу он рассеяно потягивал из пиалы грушевое вино, его любимое, которое должным образом могли приготовить только здесь, в этом городе — сколько бы кувшинов им не было опрокинуто, в каких бы далеких землях, а лучшего ни в одной другой стране так и не отыскалось.   

День медленно клонился к закату, голова прелестницы — на плечо. Шелковистые волосы, щедро умасленные османтусом, черными блестящими змеями норовили нет-нет да заползти в слегка расслабленный ворот повседневного платья насыщенного оттенка цин — тоже мятного, как и та, разлитая за распахнутыми настежь деревянными створками — щекоча едва порозовевший от алкоголя мрамор кожи под исподним.

Жун Гуана нигде не было видно.

Наверное, будь на месте генерала кто-то другой, менее искушенный женским вниманием, это могло бы его впечатлить, но не Пэй Мина. Он знал, что был красив, точно бог, столько, сколько помнил себя. Пресыщенный благосклонностью, иной раз даже в шутку подумывал: «А не пора ли и самому брать плату за любование его внешностью, наподобие той, что взимают с желающих полюбоваться цветением вишни в садах императорского дворца?». То-то была бы потеха, слава —затмевающая воинские заслуги.

(КРОВАВОЕ МОРЕ, НЕЖНО ПРИПОРОШЕННОЕ ЛЕПЕСТКАМИ)

Взгляд Пэй Мина скользил будто сквозь все эти нарочито заискивающие — за щедро высыпанные в пригоршню — лица, которые в действительности были все ему на одно лицо, с той же отстраненной непринужденностью, как если бы поверх залитых червонным золотом черепичных крыш, утопающих в напитанной влагой зелени, ни на чьем особо не фокусируясь.

(ГОЛОВА НА ПЛЕЧЕ ИЛИ ПОД ОСТРЫМ МЕЧЕМ — НЕ ТЯЖЕЛЕЕ НАРУЧЕЙ И БРОНИ, ПО ВАЖНОСТИ — И ТОГО БУДЕТ МЕНЬШЕ).

Причина появления Пэй Мина в борделе была отнюдь не поиск доступной любви. Вернее, любви, конечно же, но совершенно иного рода — к искусству. Ну, и, конечно же, тому, что к искусству непосредственно прилагалось.

Несравненная дева Тао, неприступная куртизанка, чей облик всегда был скрыт под вуалью, и чей чарующий голос прославил Золотой Пион на многие ли от Хэфэй, давала сегодня вечером представление, столь редкое, что, даже находясь в пылу ожесточенной битвы, Пэй Мин непременно бросил бы все и, очертя голову, прискакал на коне обратно в столицу. Особенно, когда на кону стояла его репутация.

Пэй Мин ухмыльнулся: отсутствие Жун Гуана полностью развязывало ему руки. Давешний спор — кому из двоих закадычных друзей первым удастся сорвать расшитый цветами покров с Тао Се — можно было уже считать выигранным без борьбы. Без ложной скромности, соперников, кроме друга, здесь ему не было.
Его внимание — тяжеловесное, не каждый выдержит, не упав на колени.

(И В СМЕРТИ, И В ЖИЗНИ. ОН. ПЕРВЫЙ ПОСЛЕ БЕССМЕРТНЫХ).

Еще недавно полупустой, дом плотских и духовных увеселений шумел возбужденными голосами, что перекрывали даже звучание циней, сперва размеренное и томно-тянущее, с вступлением пипы и сяо, испуганное и протяжное.
Напряжение, стрелой застывшее в воздухе.
Взгляды, прикованные на сцену.

Пэй Мин перевесился через резной парапет — азарт — там, внизу, в шелках — слово
[indent] «Цветы распускались - я ими одна любовалась.
[indent] Цветы опадали - о них я одна сокрушалась».

[indent]  [indent] [indent]  как вдруг почувствовал, как что-то/КТО-ТО тянет за пазухой.

Из чёлки выбилась прядь и забавно легла на его лицо, своим лёгким касанием щекоча и раздражая кожу, вызывая у обладателя желание почесать знобившееся место. Но он и пошевелиться не мог. По волосу стекает вода, образовываясь в капли, и только упавшая капля на глаз заставила моргнуть Крауча после появления Ленор в комнате. В нём всё переменилось в эту же секунду. Взгляд его, наполненный удивлением сменился до жажды страстный узнать её ближе. Всю. В любых плоскостях.

Полностью погружённый в свою влажную фантазию, видит и слышит лишь то, что хочет: по белоснежной шее стекают капли невысохшей воды, протекают по ключице, и обрушиваются вниз по телу, скрываясь в мягком воротнике халата. Каспар сглатывает. В засушливом горле возникает резкая и необходимая потребность утолить жажду и выпить именно ту уползающую каплю. Мышка спросила и Крауч утвердительно кивнул. Он слышит вопрос от белокурой: «хочет ли он её», на что Крауч не лжёт и честно отвечает согласием; видит, как по паркету скользят обнажённые стопы, приближаясь к нему всё ближе и ближе, и вот он, готовый упасть к её ногам, сорваться с места, замечает, как ноги меняют траекторию. Они почему-то сворачивают в сторону и направляются к камину. И только после до него доходит вопрос от... а как же её зовут-то? В своём состояние он сейчас готов на первую встречную дом переписать. Но потрясся головой, возвращает себе чувство реальности и утоляет жажду, глотнув пару-другую глотков из бутылки.

И всё же он изменился. Что-то в нём переключилось с появлением мышки из душа, и вот он уже поправляется на месте, выпрямляясь в спине, стараясь красоваться перед без пяти минут знакомой. И в этот момент всё его красноречие улетучилось, смылось, испарилось, как та капля в недрах ворсинок халата. Он напрягается ещё больше, когда она приземляется рядом с ним, чувствуя себя уязвлённым, готовым выполнить любое поручение. Было лишь интересно, чувствует ли она его состояние? Как он выглядит со стороны? Подобный поток мыслей действует отрезвляюще и, наконец, пробуждает начать разговор первым, нарушив тишину.

Крауч протянул новой знакомой бутылку с предложением выпить и более не смотрел на неё, стараясь не следовать в мыслях за стекающей каплей по телу мышки и, тем более, не превратиться в неё — в каплю. Видеть мышку в халате, а не без него.

— Так как говоришь тебя зовут? — Крауч пробарабанил указательным пальцем по горлышку своей бутылки, но пить не спешил. — Выпьем за твоё имя, красавица. — Стукнувшись донышком об её бутылку, он всё же посмотрел на неё, на секунду задержавшись взглядом. Если она думает, что он в это мгновение влюбился в неё, в девушку, чьё имя только что услышал, то она будет права.

Он смотрит на острые коленки и хлипкие руки, на её содрогающееся от дрожи тело. Дом до их прихода не отапливался, а потому в нём было даже холоднее, чем на улице. Халат Малфоя слишком велик для неё, а сообщить, что это не его собственность, как-то язык не поворачивается, да и случая не представилось. Может, это к лучшему, что из находившихся в комнате знает только он один чей это халат, а хозяин вещи никогда не узнает, что его таскала какая-то девица, с которой Крауч познакомился по пьяни. По крайней мере, именно на это он рассчитывает, умолчав про сожителя.

— Я знаю, как тебя согреть, — неоднозначным тоном в голосе произносит Каспар, предлагая даме протянутую руку. — Обещаю в этот раз не уронить тебя. — Подстёгивает сам себя, но старается звучать уверенно, демонстрируя, что на сей раз он уверенно стоит на своих двух, рядом нет камней, о которых можно было бы споткнуться и полететь камнем вниз с метрового обрыва в озеро. Предложил заметить, что озера рядом тоже нет, а, значит, они в полной безопасности. И камин не сказать, чтобы рядом, и, если, вдруг, сорвутся, то катиться до него неприлично долго и шанс воспламениться практически сведён к нулю. Но, конечно, не сведён окончательно...

Он в два шага преодолел расстояние к шкафу, который не был выше его коленей, а потому пришлось рядом с ним опуститься и сесть на ноги. Взглядом пробежавшись по полкам и обложкам, он выбирает одну из пластинок и включает в проигрывателе.

Крауч берёт руку Ленор в свою, большим пальцем проводит по коже, всё ещё влажной, не уверен, касался ли он так кого-нибудь, и испытывал ли то же, что прочувствовал сейчас, беря на заметку нежность не только её образа, но и всю её саму. И он наклоняется, припадая к пальцам губами и оставляя поцелуй. Может, халат и великоват, но на ней смотрится лучше, чем на его друге. Было несколько странно слышать на ней ароматы Малфоя, перебивающие её собственные, что, в свою очередь, оттолкнуло, но и это тоже, думалось, к лучшему — меньше поводов приставать и откровенничать. Он убирает руку Ленор к себе на плечо. По-царски, будто свою собственность, настолько уверенно он рукой обхватывает женскую талию, придвигаясь ближе, стараясь закружить в танце, увлечь за собой.

Разумеется, крики. Снова. Горничные-слуги графа контрастно тихие на фоне подобного хозяина, хотя взгляды у них в надменности одинаковые. Нет, никто из них Ванитасу не нравился, компания не желанная, но ведь ему и не должен никто нравиться, как и он не должен был нравиться никому. У доктора имелась цель. Она безличностна, она не привязывалась, она не выбирала, как не выбирают пациентов: независимо от воли на то, спасены должны быть все, кто могут; кому уже не помочь — ликвидированы, дабы не распространять смерть. Потому ни информаторы, ни люди-средства, ни пациенты — никто из них не имел значения для Ванитаса как личности, он будет иметь с ними дело в любом случае. До тех пор, пока они полезны, способны дать что бы то ни было. А ему самому, так или иначе, всегда имелось, что предложить; то, чем никому практически невозможно манипулировать, а результаты могли быть полезны каждому вампиру, заглядывая глубже — коду самого мирозданья. Поэтому... в общем-то, с лицом ни то безучастным, ни то в ехидстве превосходившем сразу обеих горничных графа, Ванитас выслушивал очередные крики экспрессивного вампира.

Несколько колких замечаний, стоило сказать, по делу — и после каждого из них крик становился всё более громким. Имелось в этом тыкании по бубочкам что-то приятное, очень удовлетворявшее до не могу, отдельный сорт удовольствия, конечно. Ванитас бы с удовольствием продолжил, и тогда снова пинком под зад (стоило того, впрочем), пока снова друг другу не понадобятся, но... Ноэ, какой хороший мальчик, у-у. И ладно: всё равно граф кричал одинаково, это даже немного утомительно. К тому же, в самом деле потеря времени: люди продолжали умирать, и это не то, с чем стоило шутить. Похоже, кейс обещался стать достаточно сложным. Возможно, они столкнутся с сильным вампиром, возможно, достаточно разумным, чтобы проворачивать нечто... Вот то самое, чтобы даже у Данте информации не имелось от слова совсем. И это новость так себе: значит, умрет больше. Что не личная боль, но каждый раз — пощечина с летальным исходом, независимо от того, умирали ли люди или вампиры. Их жизни стоили одинакого, состоя, по сути, из одного и того же (дерьма и пустых мечтаний).

В голове имелся некоторый план, однако рисковать на этот раз — менее оправданно, чем обычно. Доктор предполагал, что речь шла не о ком-то с концами (пока) обезумевшем, возможно, со способностями достаточно мощными или необычными, дабы внести смуту в планы или вовсе их сломать. Потому стоило продумать и обдумать многое. А ещё отдохнуть, потому что последнее время они только и делали, что искали, и искали, и искали. Это утомляло: в процессе даже умудрились наткнуться на нескольких проклятых и исцелить их, но это чистая случайность, не имевшая никакого отношения к их делу. Смерти продолжались, и, судя по всему, становились всё более мучительными: проклятый набирал аппетит, всё сильнее наседая на свой голод и какие-то способности, следы которых на местах преступлений не оставалось, а потому ни отметить, ни считать — нечего.

— Угу, — проводил напарника взглядом, прежде чем продолжить глядеть в потолок, немного сонно размышляя. И да, вампира отпустил вот так просто: того трудно назвать непредсказуемым, если совсем откровенно, особенно с учётом обычных, уже изученных повадок. Однако тот в состоянии постоять за себя, как и вероятность того, что ему вдруг неслыханно повезёт после не одной недели поиска — мала до раздражения. Иначе Ванитас его бы в первый же день выпер приманкой, честное слово. У того сила, у этого книга Ванитаса, опыт и вообще: после того, с кем уже столкнулись, едва ли что-то могло сие превзойти. И, в общем-то, какое-то время этих мыслей хватало на то, чтобы не беспокоиться, продолжая раз за разом складывать имевшуюся информацию, пытаться составить-таки подобие картинки, высмотреть прежде упущенные улики-подсказки-намёки. И это самое какое-то время: ничего.

Впрочем...
Жертвы ведь всегда были одни. Находились одни; их находили всегда по одному, раздельно, даже если пропадали они изначально, или виделись в последний раз, вместе. Они не всегда были одного типажа, если пропадали вдвоем, однако как минимум один из них всегда имел... Ванитас поморщился, фыркнув и перевернувшись на живот.

"И какова же вероятность, что именно сейчас это случится именно с ним, а?" — со сепсисом сам себе вопросом на заданный вопрос. Ноэ — один из сильнейших вампиров, которых можно повстречать на улице. С другой стороны, если допустить, что у проклятого имелись способности, которым напарник не в состоянии был бы противостоять или те, что перекрывали бы его собственные...

"А ведь тоже план, тьфу," — оттолкнувшись от матраса, Ванитас поспешил подняться и, накинув на плечи пальто, висевшее на спинке стула, последовал прочь из номера. Вероятность подобного — крайне мела; вероятность того, что Ноэ не осилит — чертовски мала. И тем не менее, она выше нуля. Это во-первых. Во-вторых... проклятому же в любом случае понадобится доктор, и это, конечно же, Ванитас. Всё равно не спалось, если уж на то пошло, даже при всей усталости. Он должен закрыть это дело, должен вылечить этого вампира. Должен.

Двинувшись по ночным улицам такого типичного, что с маньяками, что без, Парижа, Ванитас запихнул руки в карманы да зарылся в свой длинный шарф, попутно высматривая Ноя да думая о своём. В мысли постепенно уходил всё глубже.

"— У тебя много работы, не время отдыхать.
— У тебя много не работы, а мало времени. Работы куда больше, чем времени.
— В любом случае не могу его терять, пф.
— А что... если твоё время закончится раньше, чем ты успеешь обелить То Имя и наследие, что было запятнано?
— Я попробую, чтобы не закончилось.
— Но если его по определению мало и ты знаешь, что не успеешь, не сможешь, не способен, не лучше ли потратить его на месть?
— Месть должна иметь лицо. Весь мир не может быть объектом мести. Моя... деятельность, то, что я делаю — это и есть месть. Но это не то, что обычно преследуют мстители," — раздражение на навязчивый ход мыслей, однако смирение перекрыло его. Ничего нового, Ванитас уже оговаривал это с собой в сотнях вариаций. Только с собой и оговаривал.

Странное ощущение, стоило только отвлечься от диалога с собой. Его трудно описать, однако оно заставило отряхнуть плечи и, не останавливаясь, внимательно осмотреться: словно бы что-то мелькнуло ни то сзади, ни то на крышах. Однако ничего. Всё-таки стоило найти Ноя.

"— Как ты думаешь, почему ему так интересна книга Ванитаса?
— Она не может не быть интересной. К тому же, его мастер намеренно зародил зародил в нём интерес.
— А почему его мастер это сделал? Каков его интерес?
— Возможно, речь об исследованиях и истории. Книга Ванитаса — её часть.
— Но он наивен как ребёнок. Выше на голову, а верит. Кому угодно — верит, ты же знаешь. Мастеру — верит как никому. Этим невозможно не воспользоваться. А если ему однажды поступит запрос и придётся сделать выбор... Ты уверен, что он не поведёт себя иначе? [...]" — мысли продолжили развиваться в данном направлении, становясь все более аргументированными, критичными, мрачными и пессимистичными. От них тяжело отделаться, словно их через силу и очень настойчиво выдерживали в одной "гамме". Смирение перетекло в угрюмость и подозрительность. Словно бы Ванитас захлопнулся, закрылся, защелкнулся. Снова на плечах неприятный осадок, дернул ими к чёртовой матери.

Снова?

На крыше точно что-то было. Мелькнуло, однако доктор не успел уловить. Пришлось искать лестницу, чтобы забраться и пойти уже по крышам, если надо — побежать. На земле-то никого, там своя жизнь и какие-то случайные люди, даже группами. Кто-то за Ванитасом следил, точно следил.  И это не люди графа. Надо найти Ноя. Или разобраться самому, кто-что бы сейчас не преследовало. Вот только ощущения, неприятные и негативные, вызванные чередой мыслей от диалога с собой, который так долго не мог остановить — осталось вместе с ним. Может быть, стоило быть осторожнее? Не только с проклятыми. Они, в конце-то концов, просто больны. Здоровые могли быть опаснее, в состоянии помешать по-настоящему. Один — точно. Сейчас доктор почти готов в это если не поверить, то хотя бы допустить вероятность. Дурную.