[indent] «…Знаете ли вы, милейшая Екатерина Александровна, что за горе постигло Оболенских? Владимира убили в его же усадьбе, которую ограбили и сожгли после. Михаила насмерть толпой забили на железнодорожном вокзале. А нашу прекрасную Елену сожгли вместе с домом. Матушка говорит, что Оболенских точно проклятие постигло, а я думаю, что прокляли на всех, что Бог наказывает на за наши грехи, но все что я могу: истово молиться о милосердии господнем, ибо в эти страшные дни оно единственное, что может спасти нас всех.
Молюсь я и за Вас, Екатерина Александровна, так как знаю и милосердную Вашу натуру, и благородство Вашей души, и что в Дубровицах не раз уже находили приют те, кто в противном случае были бы теперь уже убиты. Знаю я и то, что Вы многим помогли не только спастись, но и бежать. И боюсь, что после смерти дедушки нашего, Сергея, мы тоже последуем этой страшной, крамольной и предосудительной идее: бросить нашу Родину, оставить Отечество во имя жизни, покуда вокруг царит одна лишь смерть.
Дедушка просил похоронить его рядом с матерью, в склепе Новоспасского монастыря, но большевики монастырь закрыли, а монахов прогнали, а потому сделать того возможным не представилось и мы похоронили его на кладбище близ монастыря. Последние слова его были о вере в Россию, о возрождении ее, да только хоть и теплее мне от того, что дедушка умер в светлом предвестии, я в это возрождение начинаю терять всякую веру. Но и в то, что найдем мы место свое на чужбине, не верю тоже, ибо Россия, какой мы ее помним, навсегда останется в сердцах наших, чтобы его терзать.
Знайте же Вы, Екатерина Александровна, что Вы тоже останетесь навсегда в моем сердце, даже если не услышите моей мольбы и все-таки молю: не оставайтесь в Дубровицах, не оставляйте здесь своих сыновей. С каждым днем ведь становится все опаснее. Слышали мы, что сожжена была недавно усадьба не далече, чем в пяти верстах от вашей. Очень тревожились тогда о Вас, о Ваших сыновьях и о всех тех, кто остался верен Вашему почтенному семейству. И рады были услышать, что не пострадали ни Вы, ни те, кто Вам дорог. А все же, Христом Богом заклинаю Вас: поезжайте поутру среды к Наугольному дому нашему не позднее полудня, соберите все свои вещи и сыновей, уедем все вместе в Бельгию.
Батюшку моего, Павла Сергеевича, на прошлой неделе из Бутырской тюрьмы выпустили, и молит он теперь Вас вместе со мною, чтобы Вы, сердечный друг наш, не оставались в опасности суровых и жестоких дней в России, которой уже нет. Знаю я, что тревожитесь Вы и мыслями своими день ото дня лишь с Александром Мстиславовичем, да только знаю я, что будь он теперь здесь, он и сам бы пожелал, чтобы Вы были в безопасности, так далеко от этого бесконечного кошмара, как это возможно.
Верю и надеюсь, что Вы примете верное решение и буду ждать Вас в среду по полудню. А если же нет, то знайте, что в Бельгии у Вас всегда будет крыша над головой и добрые друзья, которые всегда будут рады Вам, Александру Мстиславовичу и вашим детям.
За сим, прощаюсь и всем сердцем верю, что не навсегда.
Ваша, Елена Шереметева».
Елена Павловна Шереметева ошибалась. Натура Екатерины Александровны давно уже не была столь уж милосердна, а душа ее давно уже не была столь благородна, сколь Елене, в своей известной вере в лучшее, могло бы и по сей день казаться.
Среди дворян были те, кто сохранял милосердие, доброту и сердечность, но Мокошь совершенно определенно к ним не относилась. Не относилась, потому что текущими событиями она была, безусловно, напугана, но вовсе не была растеряна. Она ожидала чего-то подобного хотя бы потому что с конца девятнадцатого столетия достаточно часто заглядывала в нити судьбы и понимала, что такие их хитросплетения не пройдут просто так. Кровь будет литься реками, кровь та будет ей роднее, чем хотелось бы. И поделать с этим ничего нельзя. Потому что сил, чтобы распутывать такие узлы у Мокоши сейчас не было. Может быть, на них с Перуном и молились в отдаленных их имениях, отдельные крестьяне их молились истово, но этого было недостаточно для распоряжения судьбой государства Российского. Но этого было вполне достаточно, чтобы сохранять самообладание в это страшное и чудовищное время, а вместе с тем хранить и всех, кто оказался – вольно или невольно – под покровительством Екатерины Александровны. Увы, чтобы обеспечить безопасность себе и своим близким, о милосердии и благородстве души надлежало забыть.
Из усадьбы Голицыных в Знаменском переулке пришлось уехать. Мокоши отчаянно сложно было покидать родной дом, но после «Декрета о земле» усадьба им, вроде как, и не принадлежала вовсе. И хотя было обещано, что земли, на которых постоянно проживает семья, отобраны не будут, веры ублюдкам не было никакой. Так что, их отъезд был делом времени и еще до того, как в усадьбу зашел первый немытый оборванец, вещи уже начали собирать. Благо, что голицынские слуги не возомнили неожиданно и вдруг себя свободными ото всякой службы, исправно исполняли свои обязанности и навязываемой им свободы боялись куда больше, чем честной и верной службы, в которой никакой несправедливости и жестокости не знали вовсе.
Москва выглядела ужасающе. Мокошь не узнавала ее вовсе и она бы ничуть не преувеличила, если бы сказала, что ей больно смотреть на обстрелянные здания, пустующие улицы и заколоченные окна заведений, которые прежде были частью их повседневной жизни. Но богиня молчит, смотрит на сыновей, что едут с нею в одном экипаже, заботясь об одном том, чтобы они были в безопасности и порядке. Такова ее судьба, доля и нужда: хранить их дом и их семью, пока Перун хранит страну и наследие. Скорее всего, им обоим в этот раз не удастся сохранить ничего из перечисленного, но они все равно оба будут исполнять свой долг. Потому что Мокошь знает, что супругу всегда должно быть, куда вернуться. И совершенно неважно, будет ли это усадьба в Знаменском, или поместье Дубровицах – он найдет ее везде и непременно будет рядом, когда в том возникнет самая острая нужда. В этом ужасном времени Мокошь могла сомневаться, в чем угодно, но только не в супруге, как бы далеко он ни был и какая бы опасность ни ждала их всех.
В Дубровицах дело обстояло несколько иначе, нежели в Знаменском и здесь половина слуг уже успела разбежаться, даже кое-что ограбив, а вторая половина жила в страхе. В страхе нападения, в страхе смерти, в страхе перед завтрашним днем. В этом смысле прибытие княгини – а они все еще почитали Екатерину Александрову, как Ее Светлость – стабилизировало ситуацию в разы. Те, кто решил остаться, вернулись к повседневным делам и на время жизнь, вроде бы, вернулась к своему прежнему руслу, пока Антон – комнатный мальчишка – не стал вдруг излишне болтливым и распространяющим слухи о том, что, мол, скоро «уравнители» доберутся и до Дубровиц. Он не ошибся и не солгал, потому что искомых уравнителей в дом привел сам. И их мало интересовало наличие у Екатерины Александровны охранного письма. Зато ружья в руках сына, управляющего, швейцара и кучера были куда как убедительнее любых писулек. Мокошь понимала. Это отвратительное и жестокое время признавало только право силы, а оружие в руках и умение стрелять было таковым совершенно безусловно.
Усадьба была огромной, но никакой нужды в том, чтобы теперь использовать ее целиком не было. Даже более того, учитывая обстоятельства это было нежелательно и экономически невыгодно. Так что, весь второй и третий этажи перекрыли вовсе, как и восточное крыло. Двери закрыли намертво, окна Мокошь сама же и приказала заколотить – так было проще избежать проникновения незваных гостей, да и стекла будут целее. Все имеющиеся припасы перенесли в ближнюю кладовую, включая дрова. Днем мужчины развлекались тем, что рубили деревья в березовой роще неподалеку, женщины – огородом. Как бы хорошо тут ни было со снабжением раньше, а с уходом, теперь уже, больше половины слуг, надеяться можно было только на себя. На дворе стоял июнь, но лето никогда не длилось вечно, Мокошь отлично это знала. Так что, треть сил тратила на то, чтобы упросить мать дать богатый урожай, по меньшей мере, дважды в месяц. Женщины дивились и ужасались, пополняя кладовые. Екатерина Александровна радовалась, и радость та была неподдельной. Поддельным было только удивление кочанам капусты, которые за две недели созревали до размеров головы. Как бы там ни было, а приходилось исходить из новых реалий по меньшей мере до возвращения Перуна. Только вместе они могли решить, что надлежит делать дальше.
После первого нападения Мокошь поняла, что без магии они, при всех своих навыках и умениях, не обойдутся. Усадьба вполне разумно была лакомым куском для мародеров и бандитов, сбивающихся в стаи. Да и вопрос о том, дойдут ли до их нового пристанища, чтобы отобрать и его тоже, не стоял вовсе. Вопрос в том – когда? Княгине нужно было сделать так, чтобы было это не раньше возвращения супруга с фронта. Никаких «если» в этом смысле она не допускала. И хотя Мстислав, старший сын, то и дело давал понять, что он готов был взять на себя ответственность и за мать, и за брата, и за будущее их семьи и наследия, в действительности, покуда он не был Богом войны, заменить своего отца на его месте главы семьи, не мог тоже.
Лето дало безусловную возможность творить магию столько, сколько будет угодно. Оба сына знали, чем занимается их мать и прикрывали ее ночами, когда все спали, а те, кто не спал, несли караул. Сил потратить пришлось предостаточно, но и результат был соответствующим. Здесь не только урожай восходил несколько раз в месяц, а скот плодился точно не был ограничен ни сроками, ни погодными условиями, здесь и мародеры с бандитами предпочитали держаться подальше, точно вообще не видели усадьбы. В этом смысле Елена Шереметева была права. Помещиков из усадьбы неподалеку убили всей семьей, дом их спалили, а прежде, конечно же, ограбили. Стрельба, шум и дым доносились до Дубровиц до самого утра. Никто не мог заснуть, боялись за свои жизни. Мокошь не боялась. Она знала, что никто не зайдет на территорию без приглашения хозяев. Никто их не тронет. Ничего дурного не случится.
Вести привычный образ жизни, конечно же, было несколько проблематично, но Мокошь все равно следила за тем, чтобы дети регулярно возвращались к своим привычным занятиям. Старший учил младшего французскому, немецкому она обоих обучала самостоятельно, хотя и признавала, что сыновья в этом и без нее уже давно преуспели. К счастью юношей вскоре до усадьбы их добрел учитель Воронцовых – те бежали из страны чуть ли не первыми и Екатерина Александровна их вовсе не винила, не бралась осуждать. Мужчина бродил вокруг поместья дня три, прежде, чем она сама же его и нашла: напуганного, голодного и грязного. Убедила в том, что здесь бояться нечего, накормила, нашла, во что переодеть. Растерянный немец в благодарность стал заниматься с наследниками математикой и астрономией, а еще оказался тем, кто тоже умел держать ружье в руках.
Не соврала Елена Павловна в своем письме и о тех, кто находил пристанище в усадьбе Голицыных. За учителем последовали три священника из Знаменской церкви, до которой ублюдки все-таки добрались. Все добро расхитили, церковь заколотили, игнорируя ее высокую даже не религиозную, а историческую ценность. Усадьбу снова точно не заметили. Мокошь и могла бы отказать в крове тем, кто служил другому Богу, но находила это жестоким и совсем уж бессердечным. А потому, святые отцы тоже нашли свое пристанище в большой гостиной, где прежде проводили приемы и балы, а теперь расставляли кровати, перенесенные из всех малых гостевых спален с тем, чтобы всем, включая слуг, было, где спать. Здесь же временное прибежище находили пострадавшие семьи, лишившиеся крова и всяких надежд, но, как правило, ненадолго. Во-первых, потому что собирать здесь все московское дворянство было небезопасно, потому что от людской молвы не защитит ни одно заклинание, а во-вторых, потому что оставались здесь, как правило, в ожидании возможности уехать заграницу, что из Москвы сделать было не так, чтобы безупречно легко.
В целом, изменившаяся жизнь, хоть и была, пожалуй, пугающей, Мокошь не могла сказать, что она испытывает острые физические страдания, или лишения. Морально она тоже не была подавлена и хотя от писем и вестей, что приходили в усадьбу каждый день, мурашки бежали по коже, женщина знала, что им бояться нечего хотя бы еще какое-то время. А после вернется Перун, и они решат, что надлежит делать дальше. Увы, но день ото дня Мокошь все отчетливее и яснее понимала тщетность надежд на возвращение прежней России. Среди Голицыных, но не в этом доме, были те, кто истово верил в такой итог. Были и среди других дворян таковые. Большевики не продержатся у власти больше года. Большевики не способны учитывать настроений народа. Увы, дело было уже не только и не столько в Большевиках. А как покажет история, они народные настроения учитывали куда, как лучше тех, кто им противостоял. Это сыграет со всеми роковую роль. Но что до Мокоши… Что до Мокоши, то она почти наверняка знала, что и эту усадьбу им тоже придется покинуть. Может быть, намного позже, чем всем остальным, может быть, не через месяц и даже не через год, но все равно придется. Знала и то, что каким бы ни был итог, Россия, какой они ее знали, не вернется уже никогда. И от этого как-то больно щемило в груди.
Если что-то, кроме хозяйственных дел и занимало Екатерину Александрову, так это младший ее сын, Лев, чьи думы всегда выходили за пределы разумных и допустимых для юноши ее возраста. Теперь же он сделался мрачнее тучи и за всем, что происходило в усадьбе, наблюдал исподлобья, а если и принимал участие, то только, чтобы кого-нибудь пожурить, или побраниться со старшим братом. Да, глупость юности была присуща ему, как никому другому. В свое время она и Мстиславу Александровичу была присуща и тот тоже стремился кому-то, что-то доказать, спорил с матерью, ссорился с отцом, но это давно уже прошло. А Лев… Лев точно смотрел на все происходящее и не понимал, что именно так тревожит окружающих. Он будто бы даже одобрял падение строя, изменения, которые производили Большевики, зверства, которые творили те, кому дали свободу. Свободу, которая не только не была нужна, но и опасна. Потому что получив ее, люди не знали, что с нею делать и пускали ее на вопиющую и открытую жестокость к тем, кто превосходил их умом и духом. И все было ничего до тех пор, пока мальчишка, глядя в глаза матери, не заявил, что они совершенно зря здесь прячутся, ведь старая Россия бьется в агонии и ее ничто не спасет. Им стоит выйти навстречу России новой, вдохнуть ее воздух полной грудью и жизни положить на то, чтобы дать ей вырасти и стать великой.
Наверное, стоило собственными руками отравить его в тот же день. Залить ему пару капель яда, изготовленного собственными руками, в ухо и лишить его бесчестия его будущего и фатальных последствий для брата и матери. Но Мокошь не могла. Она любила своих детей. Бессмертных куда больше смертных, разумеется, но все-таки любила их всех. И она не могла бы называться матерью никому из них, если бы нанесла вред собственному ребенку. Даже когда тот сказал, что все отобранное у них – лишь жертвы во имя свободы и новой страны, женщина, понимая, что сын уже отравлен, но другим ядом, смотрела на него с жалостью, которую мать может испытывать к своему глупому, наивному и никчемному сыну. Ей было жаль это слышать. Не больно, не страшно, не гневливо, а именно жаль. Лев был потерян уже сейчас и у нее вряд ли хватило бы сил, чтобы его вернуть. Может быть, хватит Перуну? В такие мгновения она ощущала, что нуждается в нем, особенно сильно.
Мокошь старалась не думать об этом. Она старалась держать себя в руках и не давать каждой минуте жизни вдали от супруга вырывать куски из ее души и сердца напоминанием о том, что рядом Перуна нет и, возможно, не будет еще очень долго. Порой она скучала по нему так сильно, что задыхалась. А порой не могла сомкнуть глаз, потому что не чувствовала его рядом и эта пустота множилась, становясь чудовищем в ночи и бесконечной чередой ночных кошмаров. Нет, невыносимой жизнь Мокоши делали вовсе не преобразования, которые сотрясали теперь страну. Невыносимой жизнь Мокоши делало отсутствие супруга рядом, и действительно пугалась она лишь одного: что в этой повседневной болотистой рутине начинает забывать его голос, его взгляд, его прикосновения. Но стоило женщине подумать об этом хоть на одно мгновение, как она вздрагивала и отчетливо понимала, что это лживо. Нет, она не может забыть того, кого любила так истово уже пять тысяч бесконечно долгих лет. Как можно было забыть того, кто был частью тебя самой даже в бесконечном кошмаре каждого нового дня?
Заботиться надлежало, впрочем, не только о новом дне, но и о недалеком будущем. Екатерина Александровна прекрасно осознавала, что им, возможно, как и другим, придется бежать из страны. Смешно, конечно, звучало по отношению к славянским Богам, но такова была текущая действительность. А бежать куда-либо и устраиваться на новом месте, как известно, было в разы проще, если в твоих руках есть кое-какое состояние. Так что, в один из дней Мокошь уединилась в отдельной спальне, где были расставлены уже давно сундуки с ее вещами, как полагалось, и как она говорила всем вокруг, платьями. Платья-то, мол, ей теперь были не особенно нужны, вполне подходили повседневные наряды, но правда была в том, что в запертых сундуках была отнюдь не одежда, или, по крайней мере, не только она. Драгоценности аккуратным рядом легли в металлические коробы и шкатулки. Наличные средства отправились туда же, только в довесок еще были заперты на замок и укрыты надежным слоем защитной магии. Кое-что из этого нашло свой приют в стенах дома, но большую часть Мокошь под покровом ночи закопала у моста в их парке. Закопала достаточно глубоко, чтобы не бояться, что «клад» вскроется случайно. Небольшую наличность все-таки оставила при себе на случай, если бежать придется срочно. Часть драгоценных камней и украшений вшила в подолы платьев и корсеты. Так было надежнее.
В отличие от многих, Мокоши выменивать свои вещи на еду и дрова не приходилось. По крайней мере, пока. Топили не на полную, отдельные дни не топили вовсе, потому что летом и посреди ночи было довольно тепло, а дрова следовало экономить для зимы. Новая дровница, устроенная прямо в западном коридоре дома, хоть и была полна, а на суровую русскую зиму рассчитывать все равно приходилось весьма осторожно. Посреди зимы деревья пойдет рубить разве что Перун, а супруга здесь не было. Разумная экономия позволяла не нищенствовать и кормить всех домашних, к коим Мокошь теперь относила и слуг тоже. Часть из них, из дальних имений, зная о бедственном положении, присылала небольшие пайки в благодарность за то, что Голицыны никогда ни жестоки, ни несправедливы не были. Часть даже тех, что ушла из имений в Москве, все равно нет-нет, а приносила, что-нибудь, осведомлялась о здоровье Екатерины Александровны и сыновей и обещала снова прийти через два дня, на третий. Мокошь была благодарна. О том, что они не сказать, чтобы очень нуждаются, молчала. Знать об этом никому не следовало вовсе. Слишком опасно.
Градус опасности снизился, пожалуй, лишь на то время, что поместье взялись охранять эсеры. В этот период не переживать можно было не только за дом, защищенный магией, но и за все прилежащие территории. Это позволило несколько расширить территорию для добычи топлива и выращивания еды и хотя к огородничеству пришлось присоединиться даже Мокоши, она вскоре нашла выход, призвав на помощь домашних духов. Пока все спали, те копали грядки, собирали и укладывали урожай, а с утра только бабы крестились и снова приступали к своему делу. Ты попробуй кому скажи, что тебе кто-то невидимый за ночь огород перекопал. Засмеют раньше, чем оправдаться успеешь.
Все шло не сказать, чтобы очень хорошо, но для общей картины по России, точно уж сносно, даже когда эсеры ушли. Так что, ни в какую среду уезжать Мокошь и не думала, вместо этого отправила Елене немного денег, зная, что у них все отобрали, когда выселяли их из родной усадьбы. Наивные представления некоторых дворян о том, что сохранятся их ячейки и банковские вклады, их сильно подвели, а далекие путешествия требовали больших, порой, просто огромных денег и несколько тысяч рублей могли стать хоть каким-то подспорьем для Елены и ее близких.
О том, что Лев пропал, Мокошь узнала от старшего сына. В общем-то, потому что до нелюдимого хмурого мальчишки в их доме больше никому большого дела не было. Дрова он рубил с неохотой, на огороде помогать отказывался, время от времени бубнил, что-то о том, что кладовая и так ломится, а есть люди, которые голодают и в этом все лицо прежнего людоедского режима. Екатерина Александровна с трудом сдерживала себя от того, чтобы не оттаскать мальчишку за ухо. Находились дела все более значимые, чем это.
А потом он пропал. Просто исчез, испарился и сколько они ни искали его, обнаружить младшего сына не удавалось. Мокошь беспокоилась, конечно, мало ли, куда тот мог влезть со своими-то взглядами, но Мстиславу уходить на поиски не разрешала. Не хватало еще второго ребенка потерять в этом хаосе. И как оказалось, искать сына не стоило вовсе. Потому что он нашел их сам, через день, и явился не в одиночестве. Привел с собой друзей-единомышленников в лице большевистских ублюдков, которые целой толпой высадились у самого входа еще до рассвета. Мокошь почувствовала неладное за четверть часа до прибытия. Успела одеться в одно из своих платьев, в каком-то странном предвестии даже накинула на плечи шаль, прошлась по внутреннему двору, а завидев свою служанку, велела есть идти спать дальше и ни о чем не тревожиться, ибо Екатерина Александровна ни в чем и не нуждалась вовсе.
Она-то и встретила сына прямиком на крыльце. Да, в груди странно заныло от предательства, вкус которого пеплом осел на языке и губах. Мокошь прикрыла светлые свои глаза, но бежать, разумеется, никуда не собиралась, как и звать на помощь. Магию применять тоже было поздновато. Думать об этом нужно было раньше. Закрыть усадьбу и от Льва тоже, чтобы искать искал, а найти не мог.
- Вы так отчаянно сопротивлялись обновлениям и освобождению, матушка, что я решил помочь и Вам, и всем тем, кто здесь зажался по углам, как крысы, - Лев гордится собой, верит в ту чушь, которую говорит, Мокошь это видит. Слышит. Улавливает. Мельком глядит в глаза этого глупого предателя, мягко и снисходительно улыбается. Его это злит. Злит так сильно, то ярость тотчас же отражается в глазах. Женщине безразлично. Она достает охранное письмо и протягивает первому, кто оказывается перед нею. Кажется, ублюдок представляется, кажется, говорит, что никого из домашних и не тронут вовсе, и даже в усадьбе они могут остаться, но прежде проведут обыск. Мол, сведения поступили о том, что в доме много ценностей, которые ныне принадлежат государству, а вместе с тем еще и предатели здесь прячутся, коих ищут по всей Москве и коли это так, то все несдобровать. Женщина пожимает плечами. Ничего из того, что они здесь прячут, все равно никто не найдет, потому что ее магия будет защищать хоть вещи, хоть людей до тех пор, пока она жива. А Мокошь собиралась быть живой очень долго.
Главная ее задача – сохранить всех присутствующих в живых. А потому, она жестом дает понять, что не нужно ни сопротивляться, ни, тем более, доставать оружие. Мстислав с трудом следует указу матери, потому что его едва ли не распирает от ярости из-за действий брата. Это ничего. Они все вытерпят, а Лев за это жестоко заплатит. Главное сейчас избежать кровопролития. Пусть забирают все, что найдут, пусть увозят, лишь бы никого не тронули. Мокошь с бесстрастным лицом наблюдает за тем, как переворачивают поместье, забирая все мало-мальски дорогое. На самом деле, ничего дорогого тут нет – она все давно спрятала и даже драгоценностей не находят, исключая те, что снимают прямо с ее шеи, ушей и рук.
- Это обручальное, я его не отдам, - ледяным тоном заявляет женщина и убирает руку. Коренастый мужчина с бегающими глазками испытующе смотрит на нее, а затем коротко кивает и уходит искать, что-то еще. Мокошь спокойно сидит на диване, рядом трясется служанка – неподалеку три священника, переодетые в мирское, но все равно очень нервничающие.
- Здесь ничего нет, - рявкает из соседней комнаты незнакомец и через минуту оттуда, с остервенелым видом, вылетает Лев, красный, как рак. В глазах его стынет пламя если не ненависти, то гнева и Мокошь пугается. Нет, не того, что он может с нею сделать. Того, что она смотрит на Льва, но не узнает своего мальчика, не видит его больше и не может понять, как и куда он пропал за то недолгое время, что не был под ее пристальным взором.
- Где золото и деньги, мама?! Где они?! – кричит он, в мгновение ока, оказываясь рядом с княгиней. Рослый юноша хватает ее за плечи, вынуждает встать с места и трясет, как если бы забыл всякие приличия и то, как ему следует обращаться с женщиной. Мокошь застывает на месте, но вовсе не потому что не может ничего сделать, а потому что от такого поведения сына ее берет оторопь. И на какую женщину он тут повышает голос? На собственную мать!
- Отпусти ее! – из-за спины слышится голос Мстислава. Мокошь оборачивается и видит в руках старшего ружье, коим он умел пользоваться лучше, чем весь этот сброд, - Я сказал, отпусти! – он предупреждающе выстреливает в воздух. Начинается хаос, сбегаются поганые оборванцы и выродки, тоже хватаясь за оружие. То же самое повторяют и слуги, с улицы кто-то вообще прибегает с вилами. Лев следует совету брата совсем не так, как ожидалось. Он отпускает мать, вместе с тем, толкая ее, отчего Мокошь падает на пол, с ужасом наблюдая за разворачивающейся картиной.
- А может, ты знаешь, где наша мать прячет остатки былого величия, построенного на костях и крови простых людей, а, брат? – он приближается к Мстиславу и Мокоши кажется, что сердце в ее груди пропускает удары, - Вы жалкие. Цепляетесь за то, что никогда вам не принадлежало, бьетесь в агонии вместе со всем своим проклятым буржуйским обществом, вместо того, чтобы дать ему, наконец, сдохнуть. Я пытаюсь вам помочь! – он кричит и от безумия собственного же ребенка у Мокоши кровь стынет в жилах. Она видит, как Мстислав утыкает дуло прямо в грудь брата и не может поверить в то, что это на самом деле происходит, - Либо ты уберешься отсюда вместе со своими подлыми выродками, либо я убью и тебя, и их всех. И не сомневайся, и Господь, и наш отец простят мне это, потому что ты привел на родную землю и в родной дом этих зверей, посмел тронуть нашу мать и пытался обокрасть собственную же семью. Ты не достоин имени наших родителей и жизни, что подарила тебе Екатерина Александровна, - ровно и твердо произносит Мстислав. Решимость в его глазах сталью отражает ярость в глазах младшего, когда вместо ответа Лев ударяет брата по лицу. Завязывается драка.
Управляющий времени даром не теряет. Он понимает, что после всего, что уже произошло, живыми они отсюда не выйдут, не хочет повторения истории в соседней усадьбе и потому стреляет первым. На поражение. Мокошь вскрикивает, служанки кричат тоже. Но только те, что не успели схватиться за вилы. Потому что те, что успели, не отказывают себе в решительных действиях. Начинается суматоха, хаос. Женщина вскакивает на ноги и стремительно направляется к сыновьям, когда раздается выстрел, что разделяет жизнь Мокоши на «до» и «после».
Лев отскакивает от брата вовсе не с чувством злобного триумфа. На лице его отражается страх, испуг, растерянность и ужас. Он смотрит на свои руки и на ружье, из которого выстрелил в порыве драки, кажется, вовсе и не целясь. Но Мстислав лежит на полу и кровь хлещет из раны на груди и булькает в горле. Мокошь бросается к нему и укладывает его голову к себе на колени, тотчас же начиная вкачивать свою божественную энергию, коей, увы, после всего, что она сделала, чтобы здесь выжить, не так уж и много.
- Мама… Мама… - бормочет он, закашливаясь кровью. Мокошь плачет, слезы ее текут по щекам и она сжимает руку сына и целует ее, - Я здесь, родной, я здесь, Мстислав, не бойся, - она захлебывается в рыданиях, гладя свободной ладонью юношу по волосам и тот смотрит в ясные ее глаза, - Скажи отцу, что один из его сыновей ничем не посрамил его и был верен Вам, ему и нашему дому до конца, - просит он и Мокошь чувствует, как жизнь его утекает сквозь ее пальцы. Она кивает головой и целует юношу в лоб за мгновение до того, как он делает свой последний выдох. Женщина замирает на секунду, а затем склоняется над ним и заходится в рыданиях, целуя щеки и лоб. Лишь затем она закрывает его лаза и извлекает из кармана платья две старинные монеты, ничего не стоящие в этом мире, зато бесценные в мире, откуда они пришли. Она кладет подарок Мары на закрытые глаза своего сына, зная, что так он совершенно точно отправится в Навь и обретет там мир, покой и счастье, какого не узнал здесь. Лишь после женщина поднимается на ноги, осторожно положив голову сына на холодный пол.
- Ты, - она вытягивает руку в сторону младшего из своих сыновей и лицо Мокоши искажает гримаса злобы, боли и ужасающего гнева, - Ты мне больше не сын. Убирайся туда, откуда пришел в этот дом. Ты предатель, выродок и чудовище, приведшее на родную землю этих зверей. Ты братоубийца. Я отказываюсь от тебя и проклинаю тебя именем своим во всех трех мирах, - он не знает, конечно, что это значит, но лицо Льва тоже искажает боль и страх, когда он, не в силах сказать ничего своей матери, выбегает на улицу.
Стрельба прекращается так же скоро, как и началась. Два лакея лежат на земле, убитые. Управляющий ранен, как и немец. Из пришлых трое тоже лежат бездыханными на полу, а еще трое пятятся назад, будучи ранеными. Мокошь беспокоилась бы о выживших, если бы не знала: стоит им уйти отсюда и дорогу сюда они уже не вспомнят и не найдут. А значит, последствий не будет. И Лев тоже больше никогда не найдет сюда дороги. Следовало закрыть ему ее еще раньше. Может быть, всего этого бы вообще не произошло, тогда.
- Вам придется за это ответить, Екатерина Александровна, - хрипло говорит один из мужчин, все еще сжимая в руках оружие, - Мы этого не хотели, мы не хотели никого забирать, но… - это, конечно же, ложь. Они хотели. Они заранее собирались здесь всех убить, все сжечь, а ее и старшего сына забрать в качестве пленников. В противном случае, они бы не приходили вовсе, или пришли бы в совсем другом составе. Мокошь это знает. И смотрит, не скрывая своей боли и ненависти.
- Я пойду с вами. Вы все досмотрели, здесь ничего нет. Никаких сокровищ, никакого золота, никаких денег, - хотя если бы Мокошь знала, она отдала бы все заранее, лишь бы Мстислав был теперь жив. Но он мертв и этого ничто не способно исправить. И доставлять удовольствие ублюдкам, еще и отдав им драгоценности и наличные деньги, она не собиралась, - Мне нужно всего несколько минут. Проститься с сыном, - голос ее дрогнул. Оружие, наставленное на нее, говорит скорее о том, что ее сейчас расстреляют, нежели о том, что удовлетворят теперь ее просьбу. Но как ни странно, мужчина кивает и отходит в сторону, жестами давая понять, что они все сейчас уезжают, быть здесь больше нет никаких причин.
Мокошь опускается на колени рядом с Мстиславом, смотрит на него, приглаживает волосы, поправляет окровавленный воротник некогда белоснежной рубашки, укладывает его руки на груди. Капает слезами, конечно же, иначе и быть не может, глушит всхлипы, приложив руку ко рту. Рядом опускается ее служанка, - Возьми из моей комнаты шкатулку, она прямо на столе стоит. Там зеленая жидкость в прозрачной склянке. Дай выпить всем раненым, Ксенья. Обязательно, слышишь? За усадьбой смотрите, делайте все, как раньше, ночью в огород никого не выпускай. Там работать будут… Пусть работают, - она не уточняет, кто именно, но сама знает прекрасно, - Все, кто есть здесь, пусть и остаются, если захотят. Припасов до конца лета новых вырастите, не бойся. Никто вас не потревожит, я тебе точно говорю, о том можешь даже не переживать, - Ксения, поди, думает, что госпожа-то умом повредилась после смерти сына, но все равно слушает и кивает, спорить и теперь, после всего, не смея, - Всех погибших… - она смотрит на сына и вновь заходится рыданиями, - Всех погибших по ночи на кладбище церковном похороните. И мальчика моего, рядом с его дедом, Мстиславом, тоже. А как Александр Мстиславович вернется, все ему расскажите, как было. Все ему расскажите, ничего не таите и передайте, что я его очень ждать буду, - говорит она уже шепотом, сына по щекам гладит, затем свои щеки от слез утирает и только после поднимается на ноги. Голову Мокошь задирает, руки на животе складывает и идет, как шла бы, если б по дворцу в Петербурге теперь ступала, а не по полю боя.
Грузовик, что стоит теперь на улице, не достоин ее, конечно же, но Мокошь взбирается, как того от нее ждут и садится, содрогаясь не от мысли о том, что с нею будет, а от того, кто сидит с нею рядом. Лев появляется всего мгновение спустя, совсем с другим видом. Страх все еще виднеется в его глазах, но яростного и злого упрямства в них в разы больше. Он протягивает руку, - Ваше кольцо, Екатерина Александровна. Знаю, что оно стоит немало, - усмешка не касается его губ, но Мокоши кажется, что она ее видит. Женщина встает на ноги и пощечина раздается на всю округу, прежде, чем она снимает свадебный перстень со своей руки и кладет его в руку сына, - Когда Он вернется, Он вырвет это кольцо из твоих мертвых пальцев. Я обещаю, - выплевывает она Льву в лицо и вновь садится на свое место, не чувствуя больше ни боли, ни страха, ни горечи. Только одно жгло теперь ее душу, разум и сердце. Ожидание.
Таганская тюрьма полна таких, как она. Знакомых здесь так много, что становится страшно. Но ненадолго, потому что в отличие от всех остальных, Мокошь знает, что ее отсюда обязательно заберут. Во что бы то ни стало. Перун никогда ее здесь не оставит ни в хорошем обществе, ни в плохом. Нужно только дождаться. Нужно только вытерпеть, нужно только набраться мужества достаточного для того, чтобы все это вынести.
Часы здесь тянутся, как дни. В какой-то момент Мокоши кажется, что последних нескольких месяцев, а может быть, и лет, вообще не было. Что вся жизнь ее в эти годы – просто ночной кошмар, глупый и никчемный сон, который ничего не стоит. И только череда знакомых лиц на коротких прогулках говорит об обратном. Но если от этого сна можно было проснуться, то все, чего хотела богиня – поскорее распахнуть глаза в светлой Прави, увидеть супруга рядом и понять, что больше ничего страшного не случится. Ни сегодня. Ни завтра. Никогда.
