Силы в протянутых к ней руках немерено и даже болезнь этого никак не изменит, сойдет дрожью, задохнется в сжатом ведьмачьем кулаке. Йен дрожит, и давится всхлипом, когда Геральт сжимает её худое плечо, сама себя ненавидит за то, что ведьмаку приходится сейчас видеть перед собой не женщину, которая может мир на колени поставить и заставить на себя молиться, а жалкое, рыдающее месиво.
Привычный мир вокруг нее разваливается на части. Ей хотелось выть от отчаяния, как побитая собака, ощущая каждой клеточкой, переделанного по чужим лекалам, выскобленного изнутри тела, собственную беспомощность, потерянность... и никчемность. 
Сквозь пелену слёз и слипшиеся ресницы она, скользнув расплавленным солью, сиреневым взглядом вдоль руки и старых шрамов, взглянет на Геральта. Он рядом, молчаливый и уверенный в своем присутствии посреди ее бури. И когда Йенна смотрит на него, ей кажется, что она снова может дышать, что она снова может найти опору под ногами, чтобы встать и спрятать своё заплаканное лицо на груди ведьмака. Его сердце ровно бьется под её мокрой щекой, напоминая о том, как крепка их связь.
— Нильфгаардцы. — Её голос звучит сипло и надтреснуто. — Проклятье, — шепчет она, скользя раскрытыми ладонями по широкой груди ведьмака и сжимаясь в кольце из его рук. Оттого как он нежен и осторожен, сразу и не вспоминается о том, что он убийца чудовищ, что он мутант, каким его все видят. — Нужно было отогнать их чародеев подальше от защитного купола. — Слова давят ей на грудь тяжестью, хлюпают в носу, когда бывшая чародейка тянет воздух носом. — К тому моменту, когда был отдан приказ, мы уже были изрядно измотаны, но не могли позволить им проникнуть под купол. — В тот момент она не чувствовала страха, зато теперь, удушающий, он острыми когтями скрёб ей по душе.
Йеннифэр зажмуривается, сосредотачиваясь на моменте из прошлого, да так отчаянно, что в висках начинает ломить:
— Эскадрон чёрных пронёсся по нам, словно выпущенная стрела, — вспоминает она, смотря за широкое плечо Геральта, и её взгляд становится отрешённым, пока Йенна пытается воспроизвести в памяти те хаотичные события. — Их копыта вминали в землю и своих, и чужих. — Что-то внутри не позволяет смириться со случившимся даже сейчас, прекрасно понимая, насколько бесполезной она стала. — Никто не предупреждал нас о таком мощном заклинании. — Сомкнувшиеся веки не позволяют отгородиться от нахлынувших воспоминаний из недавнего прошлого. Йеннифэр усилием воли стряхивает с себя оцепенение. — Сомневаюсь, что кто-то в принципе понял кто или что были его источником. Я думаю… — Йенна, прикусив нижнюю губу, замолкает, но ненадолго, стоит ей только перевести свой взгляд на лицо ведьмака, слова находятся снова. Но, они не о ком-то конкретном, чей образ рыжим ворохом искр, взметнувшихся к небу, вспыхивает на задворках сознания чародейки. —…уцелели немногие, те, кому повезло стоять дальше.
Йеннифэр делает глубокий, прерывистый вдох, в попытке прогнать ужас, который угрожает захлестнуть ее с новой силой. Забота о Геральте, борьба за его жизнь, безусловно вымотали чародейку, но в то же время не давали ей сосредоточиться на своих проблемах.
— У меня отняли еще одну часть меня, Геральт — болезненный спазм, сдавивший горло, мешает ей говорить, но Йен, как и раньше, упрямится, затрагивая еще одну тему, разрушающую её изнутри – невозможность стать матерью. — Но, в этот раз, даже ничего не предложили взамен.
Она отстраняется, но прохладные её пальцы, поднимаются по груди ведьмака выше, взбираясь по крепкой шее к затылку:
— Не знаю на чем держится остальной мир, но мой мир, Геральт, держится на желание стать матерью, магии и на тебе. Если бы я потеряла тебя, это было бы равносильно тому, что я вообще перестала бы существовать.

Пускай коктейли Дионы носили уже легендарный статус - путь туда был заказан. Одна только мысль о том количестве котов, что нашли себе пристанище в этой небольшой таверне вызывали у него абсолютно неконтролируемый насморк. А это значило лишь одно.

   В Доле Ангелов никогда не было недостатка в посетителях. Особенно вечерами. Иногда ему даже удавалось развести какого-нибудь пьянчужку на пару кружек пива, сидра или даже бокал знаменитого вина из винокурни Рассвет.

   Музыка в этом помещении всегда лилась особенно звонко, несмотря на большое количество людей - голос не приходилось повышать, его доносило даже до самых потаенных уголков таверны.

  Сегодня смена самого владельца, а значит никаких поблажек с оплатой и нельзя будет просто похлопать глазами невинно, или записать свои напитки на чей-то чужой счёт. Иногда удавалось дожать Паттона и уговорить его на подобный подлог. Самое сложное было выдворить Шестипалого Хозе.

   Этот бесталанный идиот утверждал, что сам Анемо Архонт благославил его на пение. Но Венти было известно, что никого блин он не благословлял на борьбу за злачное место. Уж точно не этого тугоухого идиота.

- Снова ты? - он бы даже обиделся, если бы не понимал, что владелец таверны просто не умеет выражать свои мысли иначе. Строгое аристократическое воспитание, груз наследия знатного рода, та жестокость по отношению к самому себе, которую он проявляет, отсекая всё лишнее - всё то, что, как он считает, помешает его миссии.

   Одаривая его неотразимой улыбкой, Венти усаживается в зале и достаёт лиру.

   Ближе к полуночи толпа переносит его к барной стойке, и, несмотря на полное неудовольствие Дилюка - усаживает. Допивая сидр из своего бокала, бард едва сдерживает смех.

- Ещё песню? Это будет баллада о защитнике Мондштата, что в темноте ночи поражает врагов, незримый, не требующий признания, но всегда - заботящийся о страждущих! - пальцы ловко находят нужные аккорды, и таверна замирает на вдохе. Есть только он, его голос ведёт их сквозь улочки, столь родные и знакомые для всех жителей города. Его голос рисует плащ, что скрывает  лицо незнакомца, который тратит свою жизнь на благо города, еженочно рискуя.

   Когда победа одержана, когда враг отступает от города и мелодия затухает, он выдерживает паузу, позволяя финальной ноте опустится в тишину благодатную, пустить последнюю рябь по глади людских сердец.

   Чужая рука касается его колена, и не сразу Венти понимает в чем дело. Поглаживание и не думает прекращаться само - поэтому ему приходится скинуть с себя чужую наглую ладонь. Венти поворачивает голову, чтобы запросить себе ещё бокальчик сидра, но не успевает даже издать звука.

- Налейте барду сидра за мой счёт, - и, может, он бы даже согласился, поиграть в эту глупость, построить глазки и выманить себе немного моры на алкоголь. Его даже не слишком бесит чужая рука, что вновь материализовалась на ноге. Но он встречается взглядом с Дилюком, с его вздернувшейся вверх бровью, со слегка раздувшимися ноздрями.

- Пожалуй, откажусь, - он снова снимает с себя, руку, улыбаясь. Ведь должно им хватить ума не устраивать сцену, верно?

  Но не хватает. Юнец, явно не из Мондштадта, по одежде по крайней мере, он перехватывает его руку. - Ну что же, госпожа, вы не пожалеете.

- О, я не сомневаюсь, но, кажется, я уже начинаю, - смешок выходит сдавленный, не искренний и фальшивый по всем нотам, а вот руку освободить не выходит совершенно.

   Какой-то миг, он ощущает крепкий хват у себя на талии, немного невесомости, и вот - свобода. Но он уже не на стойке, а позади неё, прямо около юного Рангвиндра. Это именно его руки сняли с вынужденного насеста, его силы хватило, чтобы перенести Венти словно пушинку, даже ничего не задев на стойке. Он подаёт барду бокал, а сам выходит из-за стойки.  Бороться с Дилюком бесполезно, а потому юноша оказывается на улице в считаные минуты.

   Люд быстро рассасывается по углам таверны, бросая косые взгляды на владельца. Венти тоже выходит из-за стойки, понимая, что по ту сторону ему как-то  комфортнее, и садясь на стул с правильной стороны, наконец делая глоток из предложенного бокала.

- Это же яблочный сок, - он кривится.

- Мне не нравится запах алкоголя, - Дилюк пожимает плечами, возвращаясь к протиранию бокалов. - Или мне не стоило выкидывать твоего спонсора?

   Если бы было возможно скривить лицо сильнее - о, Венти бы да. Но делает ещё глоток. Сок правда вкусный, свежий, с правильной кислинкой, натуральной сладостью - ему кажется, будто он может даже услышать хруст яблока, как когда только впиваешься зубами в спелую мякоть.

   Он встречается с Дилюком взглядом, и решает больше не отвечать. Больше не терзать его, не пытаться подтрунивать, тихонько пьёт сок, ожидая, когда наконец ближе к утру разойдутся последние мондштадские пьянчужки.

- Не нравится запах, значит? - локти на стойку приземляет, в ладони лицо складывая. - А стакан сока это исправил?

  Дилюк зримо вздыхает, будто бы жалея о том, что произнёс, будто бы желая забрать свои слова назад. Немного магии, и вот Венти снова оказывается на стойке, ногу на ногу закидывая, улыбается.

- Я только её протёр, - звучит устало, но он подходит ближе. Руки с двух сторон от него располагая. Но не касаясь.

- Если возьмёшь на руки - не придётся второй раз протирать, - лукавство вперемешку с наглостью. Провокация, чтобы получить желаемое. То, что не в первый раз мелькает в чужом взгляде, то, чему любой другой человек уже давным-давно нашёл бы как дать выход. Но не Дилюк, о, нет, из него это чувство придётся доставать клещами, долго и упорно, настаивая на том, что и он тоже достоин счастья. Ведь чужая миссия занимает всё время, не оставляя Рангвиндру никакой свободы, никакой личной жизни.

   Он запретит себе, подумав, что вершить правосудие важнее. А потому барду нужно брать всё в свои руки. [ --- ]

- Нет, мы не... Это плохая идея, - его руки исчезают, шаг назад, ещё, и Венти уже не дотянуться до него. И всё что только что произошло кажется уже забытым, ведь он тут же берётся прибрать всё то, что упало. Будто бы не сидит перед ним на стойке тот [ --- ]. Будто бы это ничего не значило.

   Можно отпустить, можно позволить ему это отступление и ждать, когда он созреет ещё больше, когда потребность в собственном, в личном, перевесит все остальное. Но век людей так скоротечен, а с этими битвами, в которые он ввязывается - век может стать ещё короче. Венти не нравится эта перспектива. Потерять то, что даже не успеешь распробовать - это отвратительно.

  С годами эта пропасть растёт все сильнее. Чувство одиночества, которое подтачивает изнутри, будто бы заполнившееся на миг в этих руках. ...и тут же забирают, всего тепла лишают, оставляя наедине с зияющей дырой.

- Ну... раз так - ты знаешь где меня найти, - исчезать просто. Ветер всегда найдёт щель через которую проникнет, он не знает преград и не ведает никаких ограничений.

    Избегать его просто - не приходить в город. Не заходить в таверну. Не появляться в окрестностях в ночи.

   Но слышать. Тяжёлую поступь, уставшие шаги, смятение в голосе, когда он спрашивает у Паттона не видел ли тот Венти.

   Недели. Ему требуются недели, чтобы понять, что избегают именно его. Ему требуется вопрос от какого-то пьянчуги, чтобы понять - Венти всё ещё поёт в Доле Ангелов, но только тогда - когда нет его, Мастера Дилюка.

  Он приходит в собор, чем вызывает у барда смех. Он пытается спросить Барбару "Где Барбатос?", и получает пространный рассказ о том, что Барбатос - везде. В каждом дуновении ветерка. В каждом лучике солнца.

   А Барбатос всё ждёт. У дерева, у статуи, сидит и ждёт, придумывая новые шутки, чтобы встречу настроить на верный лад. Чтобы своё собственное негодование передать. А Барбатос шепчет ему "Не там", едва касаясь мочки уха. А Барбатос приносит ему подсказку, практически сжаливаясь. [ --- ]

Кай любил свою жизнь, возможно даже новую чуть больше, чем старую. Проблема состояла в том, что в последнее время та самая, старая, настойчиво стучала в дверь и напоминала о себе. Прожив уже тысячу лет, он думал, что прошлое - это прошлое, которое таковым и останется. Но теперь он всерьез подумывал о том, что стоит быть более внимательным, ибо бывшие, запертые на вершине башне - тоже часть прошлого.

Хорошо хоть не того самого. О котором в тот день ему в очень издевательской манере намекнули на приеме Ведьмы. Или что это было? Кай не был точно уверен, ровно, как и в том, что собой представляет Морская покровительница, или покровитель или какой из 585 гендеров, которые нынче было модно придумывать. Но он точно был уверен в том, что карга издевалась, сначала упомянув “новое лицо” Черного Короля, затем задумавшись о том, как нужно исхитриться, чтобы имя Кристиан превратилось в Кай, а потом обратив его в себя прошлого.

На самом деле, Кай не думал, что это обернется против него. Когда он дал Йохану это лицо, и мысли не возникло о том, что его это будет задевать. Он столетиями не вспоминал о том, как выглядел до того, как их обратили в птиц, но тут, как говориться, постучали. Но возможно, - и очень даже вероятно, - все это он себе надумал в приступе агрессии, вызванной тем фактом, что он не мог обратиться обратно. “Карма настигла тебя,” - в голове крутился голос Йохана, который, а Кай был в этом уверен, - не упустит возможности подколоть своего советника, ака тюремщика, или кем там он его считал?

От досады парень пнул волну, которая накатывала на берег, на который он ступил, выбравшись из чертогов корги. Волна ответила тем, что закосплеила Моану, окатив при этом Кая с головы до пят.

- Великолепно, - пробормотал себе под нос парень, который как раз размышлял, как ему проверить, а работает ли его магия вообще или дело только в способности обращаться? Конечно, у него был простой путь: пойти в город, но этот путь имел слишком много голосов против. Вторым, после того, что он не горел встречаться с братом, было то, что он не хотел встречаться с залетным принцем, который примет его за другого, и это не считая того, что “Крисов” в данный момент могло оказаться вообще двое.

И все это как-то даже блекло на фоне того, что в этом облике, в данный момент, Кай ощущал себя уязвимым.

Причина была простой, - так он выглядел в те далекие времена, когда не мог постоять за себя. Все считали его тем самым “самым красивым принцем”, которого нужно оберегать не хуже Августа, который так-то был самым младшим. Но он-то не был. Хотя вспоминая об этом сейчас, Кай понимал, что в действительности, в то время его тело е могло похвастаться особой силой. Как физической, так и магической, если уж на то пошло. Его “фишкой” была красота, за которой бегали все, кому не лень. А мать, - тогда еще живая, - говорила, что самым трудным выбором в его жизни будет выбрать кого-то одного. Вот только она не знала о том, что они оба не доживут до такого дня, ровно, как и не знала о том, что он уже не раз отказывал тому единственному, кого стоило бы выбрать тупо из-за его происхождения. Нюанс состоял в том, что Кай ни тогда, ни сейчас не любил быть с мужчинами.  И даже брак ради гипотетического бессмертия, ему желания не прибавлял.

Кай настолько погрузился в мысли, что даже не замечал, что бесцельно бредет вдоль кромки воды. Воспоминания воспринимались им в данный момент, как реальность. Не самый лучший способ справится со стрессом, но парень мог поклясться, что все началось с того, что шум волн плавно превратился в странного вида колыбельную. Которая всплыла из чертогов разума. Из того самого сундука, на котором было написано - не открывать даже в момент Конца Света.

- …So may your dreams be monumental when your spirit guides the way. Within the flicker of a candle I will heal your soul's decay… -

Кусты, которые когда-то давно росли в саду Замка, расступились перед ним, открывая взору высокое и ветвистое дерево, на котором его братья так любили сидеть. Сейчас же он видел на нем мужчину, который был старше него. Во всех смыслах и даже переродившись стопятьсот раз Кай его не нагонит. У мужчины были длинные волосы, которые огнем струились по плечам. Кай смотрел на него, но тот не смотрел никуда, закрыв глаза. И с его губ как раз и слетала песня.

- In your eyes I see the pain your targets slain. I will be the whispers in your mind. The demon inside. -

И если тогда, в тот момент, который ему так удачно подсунула память, Кристиан был заворожен голосом поющего, то сейчас, - точно зная, кто перед ним и чем все обернулось, - Кай ощущал тревогу. Это не сулило ничего хорошего, как предзнаменование. Знать бы еще чего. И об этом стоило подумать, но… не получалось. Парень потряс головой, понимая, что голос мужчины все еще очаровывает его, почти как…

- I, with the power inside set an end to these lies, from the deep and the quiet, set the whispers free. Sleep, my old enemy. Here, at the end of the line all has been returned. -

Кай споткнулся на ровном месте, осознав две вещи: первое - пел не Оле-Лукойе, что было так-то хорошо; второе - он наконец понял, о чем говорил Йохан и чем была вызвана реакция брата и залетного принца тогда, в другом мире. Эти мысли пригвоздили его к земле, возвращая в реальность. Об этом даже сообщило окно системы, вылезшее на периферии зрения слева.

- [Развитие нового навыка - “Голос Банши”, - 15%] - пробормотал парень вслух, зачитывая еще одно окно. А потом выругался, - убью эту рыжую тварь…

Три.
Три пробоя за раз делает Асмодей вдоль аккуратно обработанного края кожаного полотна. Стаккато стенокардии шила и киянки перестукивается сообразностью строгого порядка. Что-то вроде звука, с которым приводятся в движение шестеренки небесных сфер, что-то вроде четкости формул векторов и сил, когда познаешь их в изначально задуманном совершенстве.
Совершенства Асмодей уже не помнит. Пространство и время диктуют обстоятельства, обстоятельства в своей вывернутой благоприятности обнажают или изменяют душу. Суть, если угодно говорить об ангелах и демонах, каламбурно бездушных, — душных, душевных, сильных духом, дохнущих. Вот выбор — сдохнуть или приспособиться, — Асмодей помнит хорошо. Мятеж Люцифера, падшие безвозвратные кометы, несущие беспокойный свет туда, где ангелы не бывали и в кошмарах.

Два.
Дважды отличный засадный охотник (два раза, да). Асмодей — не только бессмертная сущность, которой недели и даже года — это просто мгновение ока. Он еще и бессмертная сущность, ближе всех подобравшаяся к тайнам вожделения. Терпение, необходимое для дразнящих игр, терпение оттянуть самое сладкое, терпение в полуобнажении, терпение, распаляющее воображение. Терпение, которого у Асмодея, при всех его вводных, трагически не хватает. Он рычит и стонет, как должен бы рычать и стонать дракон, вокруг которого, как астероиды вкруг Юпитера, нарезают круги мысли демона. Звук выходит призывным и распаленным, вибрирующим на резонансных частотах нездешних гармоний, полным нетерпения, почти физической боли собственной неполноценности в расставании.
Провощенная нить мелькает в ловких узловатых пальцах, но только дразнит, взгляд соскальзывает с извивов двойной спирали, собирающей из разрозненных частей осмысленное, стройное, полезное целое. Тело демона деревенеет, скованное и порабощенное ремеслом, призванным освободить его разум. Что ты там делаешь так долго, человеческий детеныш, лягушонок, как сопротивляешься так долго? Сломайся наконец, сломайся, сло-май-ся, майся!
Игла лопается, будто ботавская слёзка: драматично, разбрасывая металлические занозы, не особенно заботясь о количестве нарушенных физических законов и силе напряжения, способной это провернуть. Незаконченная почтальонка с драконом сиротливо лежит в профессорском кресле.

Раз.
Раздается стук: приливный захват и разрывающий резонанс в пропорции орбит архимедовых спутников. В строгом соответствии с квантовыми принципами неопределенности вместе с появлением щелки двери, — и наблюдателя в ней (наблюдатель из Асмодея давно уже так себе: он сам себе рай, ад, космогоническое явление и суть), — комната собирается из волн в корпускулы. Асмодей немного лукавит, подправляя пространство своего обитания под ожидания долгожданного гостя. Неизменно только кресло, верстак и почти законченная сумка. И стекловата из-под иглы, разумеется.

Смертный выглядит плохо. Потрясающе хорошо. Почти как зеркало. Измученный, жаждущий взгляд. Растрепанные мягкие волосы. На харизматичном лице — то особое выражение, что бывает у безумцев, влюбленных, поэтов и выигрывающих у сна в догонялки примерно до стадии галлюцинаций. То особое выражение, какое бывает в тот момент, когда огоньки-виспы чужих рук заманивают на самый край оргазма, где ноги скользят на острых предвкушениях и падение уже желанно, но еще далеко не гарантировано... Прекрасное выражение сильного, готового умолять или слабого, готового впервые показывать волю. Это зрелище, напоминающее мягкую прохладу ледяного Кингфишера в знойный индийский полдень, перетаскивает внимание демона с мечущегося в дразнящей недоступности дракона на его смертную оболочку.

Мальчик ладен. У него ищущая душа. По грязным от чернил пальцам танцуют дрожь... и вязь, слишком хорошо знакомая, почти живая. Асмодей хмурится на кончик узора, на само присутствие ребенка. Князь Похоти не враждебен людям, но горе дураку, решившему, будто он благодетелен. Он отступает внутрь, пропуская студента, позволяя ему осмотреться. Запирает дверь изнутри, и пространство вовне исчезает, потеряв наблюдателя и распавшись из частиц на волны, а пришелец из Пекла вздыхает тяжело, предчувствуя уже неприятности:

— Ты ослушался. А я предупреждал... — расстояние сбивается в ничто. Демон оказывается близко, так, что перестает быть тайной запах спирта от маркера, пыли от книг и смятения. Жилистый палец ложится на еще не колкий даже подбородок: мужчина осматривает край узора, показавшийся из-за воротника, хочет угадать, тянется ли он за движениями мальчика или дракона, и манипулирует чужой головой так, будто не терпит непослушания от уже заслужившего наказание. Под подушечками дрожит мощь, имеющая к Максвеллу столько же отношения, сколько мыслительный эксперимент его знаменитого тезки — к Асмодею. Он констатирует: — Серьезная причина, верно?

Ну не мог он сам это начертить. Как, интересно, по его мнению он заполучил зверушку?

вечер — выстрел в высок после спущенного курка. закономерный. ожидаемый. оглушительный. убийственный. сколько не прячься в откусанном темнотой куске склада, сколько не щурься на свечу, исходящую воском, дрожащую нежной слабостью на сквозняке, сколько... гриф путается в этих сколько, пока они крутятся под ногами вертлявыми назойливыми шавками. качает головой, а за ним повторяет его тень. его язык всегда спасал, до столицы, вон, считай, довёл в своё время. да только смерть не обманешь — когда-нибудь она раскусывает даже таких, как ты.

пуля не дура.

хрип приоткрывшейся двери. он так долго его ждал, а всё равно вздрагивает. проклятые реакции. как насчёт держать лицо в свои последние минуты? гриф лицо не держит — растягивает, особенно губы, наблюдая за своим прихрамывающим отпрыском. тот свечу загораживает, так что взгляд ноткина становится совсем уж тёмным. но филину не надо его читать, чтобы понять намерения. в складе вдруг становится душно и вязко от напряжения. можно было бы списать все на проницательность, либо — смеха ради — на особую отцовско-сыновью связь, но гриф просто знал, что сын скоро придёт. его сети кое-где порвала песчанка, да всё равно ж они остались. тонкими лесками по всеми городу, так что запутаться ногами в них проще лёгкого, а вот вылезти не получится.

— сразу прибьешь или поговорим? — спрашивает, поднимая лицо на сына. гриф в науках о человеке не силен, выучил только, что после твирина болит голова, а если ткнуть чем-то острым, то кровь пойдёт, а на этом и всё как-то. однако ж всегда бить старался до того, как спрашивать. и в глаза старался не смотреть, чтобы не увидеть напротив живое. потом, конечно, заматерел, проще стало. научился спрашивать да не слушать, смотреть да не видеть. но поначалу... ноткин же ведь тоже в начале? походка у него ещё не твёрдая.

— помнишь, я тебя как-то за пистолет поймал. и ты мне его принёс назад. — говорит в тишину, уткнувшись локтями в колени. типичный пьянчужка, разомлевший на протёртом диване у Заводов. ещё бы гирлянду пустых бутылок ему в ноги. облегчение и правда пьянящее. оказывается, ждать смерти сложнее, чем принимать её в гости. знал бы он, так, может, пошёл бы в чумной квартал, расхристанный, расставив руки в стороны, как городской сумасшедший. она бы его обняла. умирающие говорили, руки у неё нежные. это всяко проще было бы, чем проходить через это всё. — вот сейчас ты мне его второй раз принёс. или что там у тебя с собой?

гриф тянет время. руки в замок — хвать — и смотрит на них с раздражением. голова у него всегда была горячая, а он — прыгучий, наэлектризованный, искрящий. в сухом поле искра опасна. он не один пожар так учудил, загребая с хохотом жар двумя руками. сначала думал, а потом делал. всё ему игра была, всё понарошку. как будто он актёр какой-то бессмертный — кажется, такое ему марк в голову вкладывал, когда они столкнулись на руинах города. не хватало ещё на пороге смерти думать чужими мыслями — гриф кривится.

—  что бы ты сделал, если что-то важное знал, но не знал, как оно на других скажется? — спрашивает наконец то, что правда его волнует. не зря третий раз на счастье.

гриф пытается всмотреться в ноткина. встаёт, напружиненный, от волнения. положим, отцы так делать не должны — у детей спрашивать советов и полагаться на их мнение. но он сам ещё не решил, говорить ли сыну, что они кровью связаны. так что, может, помрёт бесприданницей, а ноткин останется безотцовщиной.

грифу бы только за отведённые минуты разгадать каинов план. понять, зачем мария его в петлю затянула, и что хуже будет — поддаться на её шантаж или сыграть против. но где он, а где горхонские хозяева? они городом заведуют, а он, так, погребом. если гриф все эти недели только наблюдал, как руками ноткина пилят сук, на котором он сидит, то с чего вдруг на него сейчас снизойдёт озарение? да только это последнее хорошее, что он может сделать — попытаться напоследок хотя бы ноткина вытянуть из их сетей, раз уж сам не смог.

— Снесут его, — констатирует Сабуров, как только слышит открывшуюся дверь в кабинет и по вечному запаху кофе угадывает, что это пришёл Курёхин.
- Точно уже?
- Ну, да. КГИОП не захотел его историческим признавать. А суд... Ты знаешь наш суд. Мол, флигель в 1941 построили и плевать им и на архивные планы 1838 года, и на чертежи, — Александр запускает руки в волосы и устало опирается локтями на стол. Очередной бой проигран. Ему как будто не привыкать, а всё равно злит это бессилие. — А как иначе, если участок ещё давно застройщику продали, а ему очередной дом втиснуть надо?
Сабуров поднимает голову и смотрит на своего товарища и зама. Тот как-то странно и неуверенно на него поглядывает, оценивающе.
- Чего ещё? — он эту его манеру знает. И знает, что ничего хорошего от Курёхина не услышит.
- Вы твиттер читали..?
В его обычно плавной, долгой речи много пауз. Много вопросов. Александр Максимович знает, что второй Александр Максимович не такой человек. В обычных ситуациях. Если их работу или деятельность, как иронично пишут в том же твиттере, можно назвать как-то кроме "бесконечный аврал".
- Да уж, знаете, приходится. По долгу службы.
- Последнее самое. Что Каина написала. Про вас.
Сабуров поджимает губы и молча тянется за смартфоном. Первым делом пишет Екатерине, что скоро будет. Потом открывает соцсеть. Он чувствует тяжелый взгляд зама, но, как только видит то, о чем Курёхин говорит, проваливается в чёрную дыру. В зазеркалье это извращенное. Он не помнит, сколько проводит за чтением. За перепостами и комментариями. За этой жжёной ненавистью от знакомых и незнакомых людей.

Он поднимает взгляд. Ощущение у него, будто он только что вынырнул в день сразу из тяжёлого похмелья, которому предшествовало забвение.

— Я, значит, в смертях виноват? Я? И премии ковидные себе в карман забрал? И со столицей бабки пилил? — он смотрит на Курёхина, словно в трансе каком-то. В голове так стучит, будто ещё секунда и он сорвется — дурость какую-то сделает. Кинет телефон в стену, пнёт стол, вскочив резко. Кабинет вдруг кажется ему душным и противно-тесным.

Это не очередная оплеуха, как те, которые долго ему выдавали, когда он по недосмотру, в эту самую пандемию, согласился окольцевать Петербург новыми клетками заборов. Это не едкие насмешки, когда его выдавили из кресла губернатора, потому что он якобы не справился. Может, и не справился. А кто бы справился? Это не обвинения, что он Купчином пожертвовал, когда там вспыхнул очаг смерти. Это жестоко было, но лучше было бы, если бы весь Петербург вместе с ним сгорел?

— Она войны захотела? В таком меня обвинять? — Сабуров обычно говорит, а не спрашивает. Обычно он сдержанный, до неприятного даже, что часто ему говорили на избирательных кампаниях. — Да как она смеет? Столичная выскочка! — Александр всё-таки встаёт, едва не уронив стул. Он выглядит запыхавшимся и всклокоченным, как будто долго бежал. — Копаем, Александр Максимович. Я их не трогал, но это уже слишком. Это... — слова не подбираются, хотя на скудности речи и трудностях в складывании слов в предложения его никогда не ловили. — Уж не наскок ли это перед выборами? — Он размышляет. Трёт подбородок, оглядывается по сторонам в поисках подсказок. — Но они не баллотируются. Ольгимские — да, но не они. Странно это. Неужто... — он переглядывается с замом. — Мы что-то тут найдем. — Констатирует уверенно после паузы. — Ищем.

Справедливости она захотела, сука.

Смерть Эшли сильно подкосила Магнус. Она и сама не подозревала, что это может привести к таким плачевным последствиям, хотя на самом деле никогда всерьез и не задумывалась об этом. Ей совершенно не хотелось думать, что однажды она может остаться без дочери, хотя опасные миссии и постоянный риск не раз наталкивали на подобные мысли. И вот случилось самое страшное, что только могло случиться. Эшли не просто умерла, а перестала существовать. Принять этот факт оказалось крайне тяжело и Хелен едва не потеряла рассудок в попытках доказать, что ее девочка имела шансы уцелеть.
Не хотелось верить, не хотелось отпускать.
Фраза «Ты моя жизнь» была не просто словами — в тот день словно бы прервалась жизнь и самой Магнус, осталась лишь оболочка. Ее тело все еще существовало, функционировало физиологически, мозг все еще был способен мыслить, но внутри образовалась бездонная, разрастающаяся пустота. Словно бы в тот день в волнах Эм-щита растворилась и часть ее самой — еще не обнаруженная наукой и не имеющая названия, но очень важная и едва ли не ключевая. Все ее существо разрывала на мельчайшие кусочки боль, не сравнимая с физической. Люди не могут жить с вырванным сердцем, но Хелен все еще была здесь — могла дышать, двигаться и видеть окружающий мир, теперь навсегда потерявший краски. Наверное, она уже слишком давно не человек и в ней больше от вампиров, потому-то смерть обходит ее стороной, каждый раз забирая тех, кто рядом. Теперь костлявая отобрала самое ценное и дорогое, что только было.
Она жила на свете долго, непозволительно долго для человеческого существа. Физическое здоровье лишь малая часть того, что нужно для долголетия. Многие мечтают о бессмертии, не подозревая обо всех его последствиях, самое страшное из которых — смерть. Однажды настает момент, когда запускается механизм, противостоять которому невозможно. Близкие и любимые люди начинаю угасать и покидать этот мир один за другим, и этот процесс ускоряется до тех пор, пока не остается рядом никого. Увы, человек не машина и не может с легкостью отказаться от чувств и эмоций. Есть лишь два варианта — навечно скрыться ото всех или научиться не проявлять того, что творится в душе, скрывая все это под циничной и безразличной маской.
Хелен потеряла многих, слишком многих, чтобы не научиться ценить чужие жизни. Чтобы не научиться не привязываться к людям. И все же в какой-то момент одиночество стало слишком невыносимым. Теперь же все изменилось окончательно и бесповоротно — последний огонек надежды окончательно угас, оставив ее в кромешной темноте. Потому так хотелось найти причину, пусть самую бредовую и невозможную, крохотный шанс, что Эшли могла уцелеть. В какой-то момент это стало идеей фикс, затмевая глас разума и погружая Магнус в пучину безумия. И лишь Уиллу удалось достучаться до нее и вытащить из пропасти, в которую она начала падать.
С похорон прошло несколько дней, но женщина все еще балансировала на грани безумия, блуждая по тонкому льду, хоть внешне теперь это и было незаметно. Она с головой погрузилась в работу, пытаясь то ли отвлечься от собственных мыслей, то ли наоборот утонуть в них окончательно. Дела «Убежища» по инерции продолжали тянуть ее вперед, но почти все она делала на автомате, превратившись в робота, забывая об отдыхе и пище. Хелен изо всех сил старалась загрузить себя настолько, чтобы потом от переутомления и усталости ей даже не снились сны, ведь в них всегда было лишь два сценария — либо повторялся момент смерти Эшли и женщина просыпалась с бьющимся о грудную клетку сердцем и стекающим по щекам слезами, либо все было настолько хорошо, что возвращаться в реальность не хотелось.

Возмущение было и не напрасно, мисисис Поттс не привыкла, чтобы ей отказывали. Казалось бы что тут особенного, ну отказали и ладно иди дальше, но нет...
Пеппер не из тех людей, которые отступают перед трудностями и всегда идут до конца.
Долго ждать не пришлось к ней вышел то ли администратор то ли сам директор банка.
Вышел и обратился непосредственно к ней:

- Предлагая Вам посмотреть, чем действительно можно, Вам помочь, - затем добавил, -  Я так понимаю, кто-то из наших сотрудников доставил Вам неприятности перед тем как я подошел. Что ж, расскажете, что было и что случилось?

Пеппер, не совсем отошла от того что сейчас случилось, она еще была немного возмущена происходящим. Негодование было оправдано, обернувшись в ту сторону откуда раздался голос.
Миссис Поттс посмотрела на мужчину обратившийся к ней. Оглядела его с ног до головы, то ли оценивая его то ли просто оглядев ответила мужчине на его вопросы:

- Добрый день! Я так понимаю, вы представитель администрации банка или вовсе 
его директор?

Затем Пеппер проговорила, представляясь:

- Перед вами миссис Поттс, генеральный директор компании «Stark Industries». Так вот, понимаете тут ваши сотрудники не желают предоставлять информацию по счетам компании, счету моего мужа Энтони Старка и моего Пепер Поттс.

Пару секунд спустя она добавила, - а на мое: - можно узнать, почему? Скажите, пожалуйста, по какому такому праву и чьему такому распоряжению вы не можете? Где у вас тут администрация или глава компании? Только плечиками пожимают…

Проговаривая все это она пыталась взглядом указать на тех кто ей не представил сведения, которые она запросила.

- Простите сэр, но я определенно не понимаю по какой причине мне отказали в данной информации? Я же не прошу чего-то криминального? Это же не секретная информация? И с каких пор это стало секретом? - Пеппер снова обратилась к мужчине.

Чем дальше тем не понятнее становилась обстановка…
Миссис Поттс уже было подумала:

« Черт, нас дернул вложить деньги именно в этот банк «Scrooge McDuck Enterprises», а не в какой-то другой. Да и интересно получу ли я ответы на свои вопросы о трех счетах..»   .

Голос Влада, тяжелый, точь-в-точь как у его отца, никак не утихал – эхо их громкой ссоры было все еще звонким. Повздорили они – ничего, казалось бы, необычного, ведь без брани с Ольгимским Мария будто бы и вовсе общаться не умела. Но в этот раз что-то было иначе. Он ее не боялся. Он был ею разочарован. Пытался сказать, что играть с человеческими жизнями забавы ради, нашептывая Александру на ухо имена тех, кто сойдет за добровольцев, – даже для нее слишком; особенно в их незавидном положении: на пороге полного карантина, без необходимых средств для борьбы с заразой. Но Мария этого слышать не хотела, а когда поняла, что, возможно, ошибается, что, возможно, и вправду заигралась, – растерялась. Подумала сначала, мол, «не Ева ли заразила» ее переживаниями пустыми? Но потом поняла.
 
Не страхом и не волнением она была ведома – интересом, что зудел в груди, что назойливым писком звенел в ушах, складываясь в звуки имени столичного доктора. Данковский для нее – хитрая головоломка, запертая на ключ шкатулка, которая манит и притягивает взгляд: что скрыто за этой резной крышкой? Какие мысли бродят в его непокорной голове? Что прячет он за желваками, гуляющими по скулам, когда кто-то вздумает ему перечить? Как он размышляет, как двигается и, самое важное для Каины, как собирается противостоять тому, чему даже Симон, вероятно, не смог?
 
Она ведь не только свою жизнь готова была Данковскому вверить, но и жизни других, столь ценных для нее людей.
 
С хитрым прищуром, но молча, внимала Мария каждому слову. Упрямство его – почти восхитительное, если бы не было таким раздражающим. Он сидел на кушетке, пытаясь сохранить остатки достоинства, граничащего со спесью (в этом они с Марией были особенно схожи), – но дрожь в руках и бледность лица, были куда красноречивее любых его слов. Сейчас уверения Данковского в том, что он не собирается умирать, звучали не больше, чем пустые обещания.
 
— Ты так и не ответил на мой вопрос, – неужто он действительно думал, что витиеватыми умозаключениями сможет запутать ее, усыпить бдительность и скрыть главное? И зачем? Не вездесущ взор Марии, но он простирается далеко за пределы Города, дальше сознания – что Данковского, что ее собственного. — Винишь Сабурова в том, что он полномочиями ради личного пренебрегает, а сам-то? — ее голос был холоден, а взгляд – насмешлив и жесток; за мгновение изменилась Мария в лице. — Я не просила тебя рисковать, – продолжала она, не давая ни слова ему вставить. — Я просила тебя сберечь. Скажи, как ты думаешь сдержать данное мне слово, если сам на ногах еле держишься? Какой толк от этих отчетов, если в них некому будет разбираться? – Мария не одергивает руку из его, но сжимает так сильно, что почти делает больно самой себе, и от этого только злее становится. Она позабыть успела, что способна чувствовать так много и так ярко.
 
Как он смеет ослушаться ее указа? Недооценивает, может, не воспринимает всерьез?
 
Раздумывала Мария недолго – тут же склонилась к нему ближе, так что между ними осталось лишь несколько сантиметров. Ее глаза впились в его взгляд, словно пытаясь пробраться через зрачок в самую душу. — Неразумно? — рассмеялась она Данковскому прямо в лицо. Протянула руку, костяшками пальцев коснулась его щеки и провела по ней вниз, словно жар его кожи собирая в свою ладонь. — Что может быть более неразумным, чем борьба с неизбежным? — сразу и не поймешь, что она имела в виду. Потеряла надежду так рано? Хотела задеть за живое, напомнить, что он только и делает, что бросает вызовы, противостоять которым твердо не может? Намерения Марии - туманны и беспорядочны; она, возможно, и сама не до конца понимает, что вытворяет. Не умеет она линии читать – только спутывать, в хаос порядок превращать.
 
Ее пальцы скользнули ниже, коснулись подбородка Даниила и слегка приподняли его лицо. Мгновение тишины – и она резко склоняется еще ближе, накрывает его губы своими в нахальном поцелуе, не оставляя возможности воспротивиться.
 
Незримая тонкая нить, протянувшаяся между ними с самой первой встречи, с самого первого дня, связала этим поцелуем их сознания воедино – пусть всего на несколько мгновений, но и этого было достаточно. Неудержимым потоком, жаром и вспышками огня, звоном бьющегося стекла и кипящей кровью, выплеснулось на Данковского то, что во снах Мария в ночь его прибытия видела. Ни одного четкого образа, но даже этого было достаточно.
 
Достаточно для того, чтобы Мария отпрянула резко, словно обжегшись. Она распахнула глаза и с ужасом поймала во взгляде Даниила промелькнувшие отголоски ее видений. Она не должна была позволить этому случиться.
 
Она ведь этого действительно не желала. Будет ли достаточно одного нежелания, чтобы поцелуй ее не стал проклятьем смертельным для Данковского?