Сомнение.
Несколько зерен сомнения бросить в рыхлую почву под её ногами, чтобы семена проросли и дрожащие колени опутали ядовитыми лианами, обездвиживая.
Сомнение.
Заставь ее усомниться в себе, позволь горьким слезам раскаяния затопить ее душу и позволить им укорениться там, сковывая ее решимость, её волю.
— Разве? — Её мягкая кожа напомнила ему, что его руки не совсем чисты после нескольких часов работы на заднем дворе. Загрубевшие от работы мозоли на ладонях мешали ему в полной мере насладиться моментом. «От меня пахнет влажной землёй и собственным потом», — промелькнуло в мыслях, но тут же растворилось, как кусочек рафинада в стакане крепкого чая.
«Это неплохо», — Эйдан уже привык вести разговоры сам с собой. — «Убеди её в том, что ты вернулся. Что ты боролся за возможность вернуться, даже оказавшись по ту сторону. Сейчас она поверит во что угодно».
— Я ведь здесь, — его жаркий шёпот, словно волна, прокатывается по обнажённому плечу. Он почти касается губами лямки платья, которая скользит вниз по её руке, по бледной прохладной коже, покрывающейся мурашками. Его ладони прижимаются к промокшей от дождя ткани на её спине под лопатками. — Спустя столько времени, после всего, что случилось, я снова ЗДЕСЬ, с тобой.
Отец Молоуни слегка надавливает, заставляя женщину ещё больше довериться ему и прижаться к его груди. Он не колеблется, но вскользь, где-то на периферии сознания мелькает вопрос: действительно ли его план сработает или он просто тратит своё время и энергию на безнадёжное дело?
— Ада. Моя Ада. — Осторожное движение ладоней ниже, до талии. Рыдания и шёпот, отражаясь от высоких потолков, стихают, превратившись во всхлипы. На мгновение он задерживается на выбранном участке женского тела, и лишь кончиками пальцев ведет по бедрам, скользит по контурам ее тела, как кисть художника по холсту. — Ты мокрая, — шепчет он ей в висок, как будто только что заметил. И, на мгновение кажется, что он собирается поцеловать её.
— Церковь старая, здесь дует из каждой щели. Сквозняк не пойдет тебе на пользу. — Прежде чем мягко отстранить от себя женское тело, лже Леон, все же цепляет сухими губами женское плечо. Важно поддерживать с ней физический контакт, чтобы постоянно сбивать ее с толку самообманом, идеей о том, что она контролирует свой разум, и ситуацию. Он нежно отводит прядь волос с ее лба, заглянув в карие глаза, в эту туманную пелену непролитых слез:
— Я защищу тебя, как и обещал, — говорит он. Мозолистые пальцы скользят по изящной женской руке, касаются прохладных пальчиков и поднимаются к запястью. Он берёт её за руку и увлекает за собой в полумрак, в неизвестность. — Я буду защищать тебя. — Голос отца Молоуни звучит мягко и успокаивающе из темноты, что перед глазами, старые, но всё ещё крепкие доски под подошвами ботинок стонут под весом в сто семьдесят шесть фунтов. — Ничего не бойся. Мы начнем с того места, на котором остановились.
Толкнув дверь перед собой, он купается в бледно – сером свете, заполняющим собой дверной проем. Контур его тела обведён им, точно белым мелом по асфальту. Воздух насыщен запахом дешевого кофе, старых книг и жареных каштанов. В приоткрытую форточку, пытается проникнуть свежий весенний воздух. И, где-то за широкими плечами мужчины маячит старый потертый и продавленный по центру, диван.
— Входи. Здесь... безопасно. Поищу для тебя полотенце.

плавные линии — нежные — и — как же ей это не идёт. выпирающие рёбра в красном неоне. среди дыма и разрухи в голове. промокнуть ладонью холодную морось на лбу. куснуть твердую корочку на губе. пальцы около кожи распустить, как нити шелкопряда, не дотрагиваясь. тень проходится по коже чёрной молнией. быстро.

смотреть можно? нужно.

белоснежная линия на впадине живота. в таком свете и под этот блядский нойз в соседнем зале, как затвердевший кристалл. кость, прорастающая сквозь кожу. беззащитно так. вау. объяснять потом сабуровскому товарищу-полицейскому, что зрачки расширены, блядь, от созерцания прекрасного. не поверит.

григорию филину никто никогда не верит.
и правильно делают.

доли секунды — это ж нихуя. растягиваются дешёвой жвачкой, которую не разорвать, проталкивая её языком. у меня губы холодные. поцелуй перед тем, как нырнуть. получается жёстким, но медленным. разрывать плоть зубами, удерживая тонкий баланс боли.

— жаль, это не сон. получается, не умру пока? — смеюсь, отрываясь. смотрим друг на друга, как в перевёрнутое зеркало. как масти на картах. пиковая дама и валет, который метит в джокеры.

влага на губах и морозь внутри меня притупляют жжение укуса. не лестно у нас получилось, будто обменялись пощечинами. но тут нет травоядных. хищница и падальщик. голову наклоняю вбок, чтобы свет упал на её половину лица. чтобы провалился в скуле, застрял в чернющем зрачке.

волосы разметались по бильярдному столу. кажется, сейчас зелёное сукно под ней завянет. ну, что всё вокруг померкло, так это точно. о взгляд порезаться можно. яростный. пусть мне и хочется прочитать под этой пеленой дружелюбие. умею ли я читать? правильно ли читаю? я в рунах не силён. впрочем, во всём, кроме того, чтобы влезть в форточку.

разгибаюсь. кручу пятитысячную в трубочку. зажимаю между пальцами, как сигарету.

— купюра такого достоинства тебя не оскорбит? с валютой нынче туго. пока что, — задел на будущий разговор.

втягиваю резко. стряхиваю белый пепел с носа. жжёт. морозит опять. я no frost, блядь. язык упираю в нёбо, сжимаю зубы, чтоб позорно не прочихаться. пара минут и опять повеселеет. и время ебучее разгонится, чтобы не толкать мысленно соборовские стрелки руками. пушки на петропаловской устроят день победы — зал за залпом. каждый час как полдень.

светлая дорожка белой пыли остаётся матовой пудрой на коже. языком прохожусь, а потом им тут же по дёснам.

— красивая преступно. — говорю, когда подаю руку, чтобы мария села.

опираюсь тут же о бильярдный стол. неподалёку. между нами в мою руку расстояние, а я чувствую, что её бы целовал. вот прям тут. запястья, чтоб целомудренно, как в шекспировской сказке. там, правда, умирают все в конце. а ещё выдержит ли моя гордость, когда она будет на пальцы смотреть, считая перстни. — сама то как, будешь? или... говорила, помню, дело есть. а мои молодчики донесли, что даже про Столицу будто. ну где наш горхонск-сабуровск, а где столица?

Смерть Эшли сильно подкосила Магнус. Она и сама не подозревала, что это может привести к таким плачевным последствиям, хотя на самом деле никогда всерьез и не задумывалась об этом. Ей совершенно не хотелось думать, что однажды она может остаться без дочери, хотя опасные миссии и постоянный риск не раз наталкивали на подобные мысли. И вот случилось самое страшное, что только могло случиться. Эшли не просто умерла, а перестала существовать. Принять этот факт оказалось крайне тяжело и Хелен едва не потеряла рассудок в попытках доказать, что ее девочка имела шансы уцелеть.
Не хотелось верить, не хотелось отпускать.
Фраза «Ты моя жизнь» была не просто словами — в тот день словно бы прервалась жизнь и самой Магнус, осталась лишь оболочка. Ее тело все еще существовало, функционировало физиологически, мозг все еще был способен мыслить, но внутри образовалась бездонная, разрастающаяся пустота. Словно бы в тот день в волнах Эм-щита растворилась и часть ее самой — еще не обнаруженная наукой и не имеющая названия, но очень важная и едва ли не ключевая. Все ее существо разрывала на мельчайшие кусочки боль, не сравнимая с физической. Люди не могут жить с вырванным сердцем, но Хелен все еще была здесь — могла дышать, двигаться и видеть окружающий мир, теперь навсегда потерявший краски. Наверное, она уже слишком давно не человек и в ней больше от вампиров, потому-то смерть обходит ее стороной, каждый раз забирая тех, кто рядом. Теперь костлявая отобрала самое ценное и дорогое, что только было.
Она жила на свете долго, непозволительно долго для человеческого существа. Физическое здоровье лишь малая часть того, что нужно для долголетия. Многие мечтают о бессмертии, не подозревая обо всех его последствиях, самое страшное из которых — смерть. Однажды настает момент, когда запускается механизм, противостоять которому невозможно. Близкие и любимые люди начинаю угасать и покидать этот мир один за другим, и этот процесс ускоряется до тех пор, пока не остается рядом никого. Увы, человек не машина и не может с легкостью отказаться от чувств и эмоций. Есть лишь два варианта — навечно скрыться ото всех или научиться не проявлять того, что творится в душе, скрывая все это под циничной и безразличной маской.
Хелен потеряла многих, слишком многих, чтобы не научиться ценить чужие жизни. Чтобы не научиться не привязываться к людям. И все же в какой-то момент одиночество стало слишком невыносимым. Теперь же все изменилось окончательно и бесповоротно — последний огонек надежды окончательно угас, оставив ее в кромешной темноте. Потому так хотелось найти причину, пусть самую бредовую и невозможную, крохотный шанс, что Эшли могла уцелеть. В какой-то момент это стало идеей фикс, затмевая глас разума и погружая Магнус в пучину безумия. И лишь Уиллу удалось достучаться до нее и вытащить из пропасти, в которую она начала падать.
С похорон прошло несколько дней, но женщина все еще балансировала на грани безумия, блуждая по тонкому льду, хоть внешне теперь это и было незаметно. Она с головой погрузилась в работу, пытаясь то ли отвлечься от собственных мыслей, то ли наоборот утонуть в них окончательно. Дела «Убежища» по инерции продолжали тянуть ее вперед, но почти все она делала на автомате, превратившись в робота, забывая об отдыхе и пище. Хелен изо всех сил старалась загрузить себя настолько, чтобы потом от переутомления и усталости ей даже не снились сны, ведь в них всегда было лишь два сценария — либо повторялся момент смерти Эшли и женщина просыпалась с бьющимся о грудную клетку сердцем и стекающим по щекам слезами, либо все было настолько хорошо, что возвращаться в реальность не хотелось.

Пеппер выслушала подошедшего к ней мужчину, на сотрудника из обслуживавшего персонала клиентов он явно был не похож. Скорее всего он был кем-то из начальства или же сами начальством, так удачно заведший и оказавшийся, как говориться в нужную минуту, и в нужный час.

- Добрый день, добрый день. - тут и там слышалось от входящих в банк клиентов...
Но для нее уже и не был этот день добрым, а почему так спросите вы? Ответ очевиден. На ее элементарную просьбу ответили отказом, она не понимала почему, ведь с документами было все в порядке.

- Могу я поинтересоваться у вас вы, же не хотите мне сейчас сказать о том, отказ в предоставлении денежных средств на счету у мужа, счета компании и моего счета, только потому, что я не предоставила вам, доверенность на его имя, об оказании данной услуги? - спросила миссис Поттс пожилого мужчину подошедшего к ней.

Она огляделась еще раз глянула на ту особу, которая ей не предоставила нужную информацию и с укором поглядела на нее, добавила, - у нас с мужем всегда были есть и будут доверительные отношения.
- Я не первый день живу на свете и знаю, что без договоренности сейчас никуда. Уж не думаете ли вы, что я как-то могу его скомпрометировать. Да, и прекрасно понимаю, что такие случаи бывают и довольно часто. Но поверьте не в нашем случае. Доверенность, о которой вы сейчас хотите мене сказать имеется я ее предоставила, с ней не может быть никаких проблем, потому как она бессрочная.   - Пеппер, добавила продолжая свой диалог с мужчиной обратившимся ней.
Миссис Поттс смотрела на него и словно замерла в ожидании его ответа, но через парочку секунд продолжила сама говорить:
- Я бы вот еще, хотела у вас спросить? Собственно с кем, я, сейчас говорю? Вы, заместитель директора банка или же вы, сам директор, или же главный сотрудник над вашими сотрудниками, теми самыми, которые обслуживают клиентов пришедших в банк по различным вопросам?

Пеппер несводила глаз с мужчины находившегося перед ней и подумала:
« Господи. Прости, что я несу? Меня сейчас попросту выставят за такие разговоры и вопросы?»
Слегка рассудив немного ситуацию как она ее понимала в данный момент спросила у мужчины снова:
- Так что же я сегодня и уйду не с чем? Мне не предоставят информацию он ненужных счетах?

Она уже готова была подать мужчине документы, которые держала в руке, собственноручно написанная ее мужем и подписанная им же разрешение управления его банковским счетом на неопределенный срок.
Но тут ситуация, вышла как говорится из под контроля совсем и даже очень сильно со совсем…
Дело все было в том, что двери банка распахнулись и в здание банка вошла женщина весьма щедро надушившись духами с запахом клубники, да какой-том щедро...
Складывалось такое впечатление, что она вылила на себя половину флакона духов. Одуреть от этого резкого запаха мог любой.
Запах был настолько сильным, что Пеппер его сразу же почувствовала с самых первых секунд, едва он распространился на весь зал.
Он тут же ударил, как говорится ей в нос…

- Вот, здесь все нужные доку … - она не договорила фразу, у нее резко закружилась голова. Она даже начала немного терять сознание, но благо ей хватило сил, мужества и выдержки этого не делать, а вязать ситуацию под контроль…
Пеппер пыталась удержать документы в руке, те самые, которые хотела показать мужчине, и держа их ладони правой руки двумя пальцами, тем самым другие два  указательный и средним приставила к виску.  Попыталась сильно его прижать, дабы избежать обморока. Иногда это срабатывало иногда нет.
В данный момент это немного действовало. Редко, но так бывало возникала резкая боль от запаха клубники, а иногда нет.
Миссис Поттс заметила даму, которая так сильно надушилась духами с резким запахом клубники.
Спустя примерно полминуты боль в голове вроде бы ушла и Пеппер, договорила ту саму фразу, которую оборвала на полуслове, а документы снова протянула мужчине:
- Вот, здесь все нужные документы! Да и еще просьбу можно? Я так понимаю разговор у нас будет долгим. Мы можем с вами закончить наш разговор не здесь? Дело все в том что у меня аллергия на клубнику, а тут у кого-то, кажется  духи с запахом клубники...
Пеппер хотела еще что-то сказать. Ее вдруг немного шатнуло назад, но она удержала равновесие, чтобы не грохнуться обморок посреди зала в банке...

— Что-то не очень. — Тихо хрипит Нина, хватаясь за живот. Один очень увесистый сапог основательно прошелся по ней пару минут тому назад. Ей повезло, что удар оказался не слишком сильным и она смогла выжить и даже не оказаться с разорванными внутренностями. Очередной лестничный пролет не добавлял очков к выносливости, но зато добавлял шума в глазах от нехватки воздуха. Высотки, если она не на крыше со снайперкой и не поднималась на эту самую крышу на лифте, совсем не ее поле для драк. Улицы, подворотни, спальни и душевые, погреба и магазины — вот ее джунгли для борьбы. А эти чертовы лестницы...

Двадцатый этаж. Турман шарахается прочь, в сантиметре от ее головы пролетает крюк-кошка, выпущенная одним из самых ленивых и предусмотрительных бойцов. Наемница с почти детской радостью хватается за канат, улетая вместе с соседом по крюку на пару пролетов выше, на ходу отстреливая бедолагу и превращая его в труп. Ей бы, конечно, вниз, но выбирать не приходилось. Только вперед, в надежде, когда она достигнет крыши, придурки из отдела безопасности просто закончатся. И обязательно закончатся быстрее чем патроны в ее арсенале.

И почему нынче мафиози это какие-то злобные корпорации? Раньше было куда проще.

Очередной крюк. Кто-то очень устал. Надо как-то украсть у них эту приблуду, Нина пожалела что с собой не взяла, с другой стороны пройти через все охраняемые инстанции с оружием и другим скарбом очень сложно. Солдафон улетает ввысь, но в этот момент Домино кузнечиком вцепляется в его тело и с дерзостью пьяного бомжа вырывает из его руки автомат. Рикошет сверкает во все стороны, убивая парочку случайных свидетелей этой висячей драки. Отлично! Танцующая под потолком, как цирковая балерина, Турман умудряется таки присвоить чужое себе. Ему все-равно уже не пригодится, ведь рикошет достал и его.

Дело идет быстрей. Но противников меньше не становится.

— Что-то все совсем не очень. — Турман на мгновение жмурится, когда мимо нее свистит очередь. Дверь распахивается инерцией тела, отбивая плечо. Женщина морщится, бурно выдыхая боль. Крыша, вот она, родненькая! С нее то никуда не сбежишь. Приходится вжаться в кирпичный простенок заграждения, чтобы очередная катастрофа на порохе не изрешетила ее до уровня окончательной смерти. Упавшая к ногам граната не добавляет живучести, однако Турман инстинктивно берет ее в руки и кидает обратно. Взрыв! Память тела работает быстрее мозга, иначе бы пришлось растечься фаршем, недожаренным.

Еще одна. И еще. Они действуют наверняка, да?

— Пиздеееец!... — С отчаянным визгом Турман кидается за ограждение, натурально падая вниз, на асфальт, с тридцатиэтажной верхотуры. Кошка врезается за край, но Домино дико сомневается, что ее финт ушами и телесами что-то в принципе способно выдержать, в особенности такое ненадежное крепление. Если удача ей не поможет в такой ситуации, то будет сама виновата и вообще...

Крюк соскальзывает под звуки взрыва. Нина срывается на нечленораздельный визг. Но удача, хоть и откровенно говоря, задолбалась спасать задницу самой неудачливой леди удачи, все же с барского плеча отсыпает немного спасительного фансервиса. Красно-синяя фигура в спандексе подхватывает тельце наемницы на уровне двадцатого этажа. Как удобно, даже до конца падать не пришлось!

— Павучок! — Только и успевает сипло выдать она, с готовностью цепляясь с обаяшку-добродетеля.

[indent] Святость и её проявления - у людей всегда на этот счёт были свои мнения и ожидания.
  В основном, конечно же, со святостью связывали такие грандиозные и великие поступки, которыми постоянно разбрасывался Моракс - Венти ли не знать, что он - да-да, вот тот назойливый сосед, который считался лучшим правителем, - и есть та самая истина для людей. Идеал, которого ни ожидают от всех Архонтов, наверное.
   Но лично он сам дать людям такого не мог. Это шло абсолютно вразрез с тем, во что он лично верил и к чему стремился.
  Они должны познать свободу, как ни был бы горек её вкус. Такова его божественная воля.
  Как не желал бы вступиться за них, закрыть своей грудью от всех невзгод - им придётся справляться самим. Этот город, что дороже ему всего на свете - должен выстоять сам. И, пока, видимо и правда справлялся без его помощи. Разве же это не прекрасно?
  В этом - была его святость. В умении отпустить. Самом сложном из чувств, что за все эти года успели обучить его люди. Это тяжелое умение, горчит на языке, острыми иголками осыпаясь на сердце при попытке заглотить его разом, не деля.
       Священные боги тоже испытывают скорбь, но задумывались ли об этом люди, что воздвигали в их честь храмы и статуи?
  Венти был уверен, что нет.
- Вот, видите? Даже вы так считаете! А я-то уж и подавно. - он засмеялся, так же звонко и искреннее, как ручьи Спрингвейла, только освобождаясь от оков зимнего льда. Ему нравилась образовавшаяся внезапная лёгкость.
   Конечно, всё ещё стоило следить за своими собственными словами, но основной груз, будто бы, упал, оставаясь какой-то мелочью, деталькой, с которой можно справиться не особенно усердствуя.
- Сбегать - это талант, мой дорогой друг. - в его голосе мелькает тонкая нота разочарования. Ведь все поголовно пытались его обвинить в том, что он - просто сбегает от ответственности, не понимая, что он эту самую ответственность за народ и территории - всё ещё несёт на себе. На этом хрупком на вид и маленьком теле. Тащит, защищая как может, но не вмешиваясь, продолжая быть их божеством, продолжая быть их оплотом. Но. Сбежав для всех. - Однако же, к тому моменту, как я решил уйти -уже не осталось никого, кто мог бы и хотел меня остановить. Увы, жизнь - скоротечна, и ветра унесли вдаль те песни, что мы когда-то пели все вместе. - Венти улыбается вновь, глядя собеседнику в глаза. Если богам бывает больно - больно ли ему? Насколько он человечен?
    Едва ли один только этот разговор способен пролить свет на эту тайну. Но он может на шаг приблизить к разгадке, верно?
- Но не будем о грустном! - в своей театральной манере Венти резко меняется в лице и картинно разворачивается, начиная уверенно шагать в сторону от Ордо Фавониус. - Два года? Хм, это не плохой срок, чтобы узнать тут всё, хотя бы поверхностно. Но многое уже позабыто и теми, кто живёт в старинных домах. Неизменны, обычно, лишь несколько вещей - кузни, кухни и церковь! Вы, кстати, когда-нибудь обедали в "Хорошем охотнике"? Прекрасное заведение! Поставки из самого Спрингвейла и его доброй братии охотников, вот уже.... Хм, да собственно с момента основания Хорошего охотника. - он указывает куда-то вперед, где точно знает, что горит костёр под очагом и откуда даже здесь доносятся ароматы хорошо пропечённого мяса. - Мельницы, кстати, не просто дань любви к ветру, но были рабочими и постоянно приносят владельцам доход, а жителям - возможность получать свежий хлеб. Мондштадт живёт ветрами, и это, по-моему, прекрасно.
    Ему правда вольготно, когда туфли ступают по старинной брусчатке, ему дышится легче, когда он ощущает лёгкий аромат одуванчиков, что распускаются вокруг крепостных стен. Это его город, его место и его - родина, хотя у ветров таковой быть не может.
- Оплата? О, - он смущается, но только, кажется, для вида. Кто он такой, чтобы отказывать людям в желании отплатить ему за хорошую историю? - ну, если вы так пожелаете, то, конечно же. А вино - это слабость, признаю. Но нигде во всём Тейвате вам не найти такого вкусного вина как с винокурни Рассвет. Уж поверьте!
    Их традиции и умения он воспевать готов не только потому, что его могли угостить за бесплатно за хорошую песню, но и потому, что это правда было вкусное вино. И чудесные люди, которые этой винодельней владели.

Образов, одинаковых в безликости для него - всё больше. Звуки, издаваемые природой и по сути своей не заполненные ничем, стали стекаться и обретать форму - неприятную для слуха, состоявшую их хрипов, рычания, стонов, чего-то... пробиравшего. Рове, впрочем, даже задремать умудрился, уйдя в своих размышлениях обо всём и сразу (ни о чём) слишком глубоко. Это словно сон: безликие очертания былых людей и TDs собирались, скапливались, множились, появлялись один за другим. Совершенно в нём не заинтересованные, но двигавшиеся будто бы в едином порыве и настроении, ведомые чем-то единым. Не связанным со скитальцем, не имевшее к нему ни дел, ни отношения - чужое не для чужого, естественно и закономерно.

Ровер не обратил бы на это никакого внимания, ведь то, как вибрировала и отзывалась метка, как кругом разносились частоты, отзывались в нём, ударялись и возвращались - это нормально при  ретроградном дожде, разве нет? Он плохо знаком с данным явлением - как и со многими другими, - и оно не вызывало в нём никаких знакомых звонков или реакций, разве что непроизвольные, рефлекторные небольшие движения, которые не отмечал и не разбирал, а просто применял или принимал. Как этот дождь, как TDs, как плач, разносившийся по миру голосами живых и мёртвых, словно это единственно естественное и возможное состояние на Солярисе-3.

Кто знает, что провоцировало реальность мерцать и колебаться во время этой аномалии - живые ли, мёртвые ли, близкие ли, далёкие. Не Ровер.

Не вмешивался.

Не получал ответов.

Просто ждал, распоряжаясь таким образом своим временем. Только око и являлось единственно стабильной единицей, куда бы не текло и какое бы направление ни выбрало.

Однако выйти из дрёмы все-таки пришлось: метка на руке стала тянуть ощутимее, мерцая, в нём будто что-то копошилось, прислушивалось, приглядывалось. А ещё собирательные частоты кругом заставляли ощущать головокружение даже сидя, не делая вообще никаких движений. Немного штормило, и если продолжить дремать, то всё закончится тошнотой без всякой кульминации, а это долго и досаждающе. Потому пришлось уставиться сквозь усилившийся дождь, теперь походивший на пелену - смешивавшийся с иных дождём, не таким сильным, но приносившим щедрые призраки иного времени.

[ИНСТРУКЦИЯ: ВКЛЮЧИТЬ И СЛУШАТЬ ВСЕ ВИДЕО ОДНОВРЕМЕННО]

Тишина-которая-не-тишина перенасыщена тем, что неприятно и не могло нравиться, не могло быть усладой для слуха. Однако среди этого изобилия, складывавшегося в белый бесформенный шум, в какой-то момент донеслось что-то выделявшееся. Особенное. Не призрачное эхо, не осколок, не частоты, принявшая форму звука - живое, отсюдошное, знакомо-незнакомое. Там, где происходило копошение, куда все стягивались, где что-то причудливое и мерцавшее пыталось состряпать какую-то картину или ситуацию, впрочем, не видимую отсюда и не доносившуюся до Ровера в полной мере.

До определённого момента.

Постепенно выйдя из этого тягучего подобного бесцветному мороку дрёма, он всмотрелся, вгляделся по правлению к концентрации призраков, приносимых дождём. И... если честно, не поверил своим глазам. Посчитал, что мерещится, что ещё спит - только частоты отчётливо кричали о том, что ошибки быть не могло.

Кривые, закрученные, сбитые, хаотичные, отличные от всего простого мира, даже от других резонаторов волны, поделенный лишь на красный и белый, пока красно-чёрное кругом, зримое и не очень глазу - Скар. Откуда? Как? Что он делал? Что... с ним происходило?

Что-то не в порядке, не так.
Разумеется.
Там, где Скар, только так и могло быть.
Однако... что всё-таки происходило, разворачивалось столь хаотично, ярко, стремительно?

Мысли о слежке, о подозрениях, о причинах, воспоминания о их крайней встрече - Скар был последним человеком, с которым Ровер желал бы увидеться, хоть и знал, что придётся столкнуться с ним ещё множество раз, неизбежно.
Но... здесь?... сейчас?... вот так?...
Скиталец мог ошибаться, но у него имелось ощущение, что Скар не претворялся и не устраивал шоу. Не для Ровера. Знал ли, замечал ли, искал ли? Подозрения говорили - да; внутреннее знание осторожно предполагало - нет.
Что не отменяло вопроса: что делать с этим бредом, стоило ли вообще вмешиваться, как и для чего потом разбираться, против кого, кто станет соперником на этот раз?
Ему казалось, что TDs заодно с фраксцидусами и те имели на них специфическое воздействие, зная об их природе больше даже Научного Центра. Но не похоже, что оно и сейчас так, выбивалось из клише и прежнего опыта.

Во всё-таки подступившей от головокружения лёгкой тошноте Ровер призвал из терминала кодированное оружие, на всякий случай держа его наготове. Возможно, он и сам не в себе. Возможно... дождь способен фонить не только мёртвыми, но и живыми, и это... хм... то единственное, путанное и бессвязное, что он способен всё-таки выдать непосредственно для Ровера? Эта мысль не отзывалась согласием, никак, не тянула на верность. Он уклонился от карты рефлекторно, уловив её траекторию, однако она здесь случайна и вовсе не нацелена на Ровера. Она не заряжена по-настоящему, у неё иное намерение. Погасшее точно также, как - до раздражения и сжатых кулаков - вспыхнувшие на мгновения знакомые алые вспышки помеси огня и хаоса среди двух дождей, идущих вверх и вниз одновременно.

Скиталец пожалеет, без сомнений и наверняка пожалеет о том, что решил вмешаться, но - да, решил вмешаться, всё равно решил. Игнорируя куртку, успевшую высохнуть, поспешно поднялся со своего места и двинулся в сторону Скара; или того, что так походило на него, что так фонило и вибрировало им. И оказалось материальным, а не подделкой, как всё прочее кругом.

Ровер не церемонился и не пытался с ходу понять, что происходило.
Не в этот раз.
Не после прошлого.
Доверия в нём ещё меньше, чем было при самой первой встрече - едва ли вообще имелось. Он в прошлый раз не спросил, какого чёрта Скар вообще делал вне клетки, однако прекрасно знал ответ, потому не задавал то, что лишь трата слов. Скара, казалось, могло расшатать что угодно, п особенно столь глупый вопрос от особенного друга".
Потому сейчас Ровер, пустив яркую, слепившую вспышку света, заставил время - а вместе с ним всё кругом, включая TDs, дождь, разлетавшиеся остатки энергии, Скара - замереть на жалкие секунды. Которых хватило на то, чтобы рывком добить не рассеченное (расчистить путь) и прицельно вмазать Скару. Не из добрых или злых чувств, но для того, чтобы "выключить". Это не столько  гарант безопасности, сколько того, что странная встреча не пойдёт по незапланированным, но самым худшим из возможных в этой импровизации сценариям.

Не теряя ни секунды, когда всё вновь вновь пришло в движение спустя мгновения, он взвалил выведенное как минимум из равновесия и осознания окружающего пространства тело себе на плечо, чтобы теперь вместе уйти не только в прежнее пристанище, где сухо, но и укрыться от дождя. Ровер без понятия, чем именно являлся Скар, но отчего-то уверен, что этот дождь влиял на него плачевно-дурно, расшатывая и без того сомнительную (не)стабильность. Сам ли по себе или вкупе с чем-то ещё - без понятия, но никаких данных для того, чтобы предполагать или хоты бы тыкать пальцем в серое небо, у Ровера не имелось.

Дотащив, он устроил его у стены, как сидел прежде сам, чуть поодаль от "нагретого" собой места. Наручников конечно же не имелось, потому пришлось снять один из собственных бинтов с руки, чтобы завести чужие за спину и связать. Ровер знал, что Скар способен расправиться с ними за доли секунды, однако перед тем ему нужно будет как минимум осознать, где он находился и что связан - это уже время для скитальца, чтобы среагировать. Оно вообще скорее нужно в качестве предосторожности; не столько даже Ровера, сколько самого Скара: находясь так близко и при нынешней аномалии скиталец ещё более отчётливо ощущал, насколько хаотичны и разнонаправленны чужие частоты. В таком состоянии тот запросто мог представлять опасность не только для окружающих, но и для себя самого, проявив буйность, безрассудность или что-то ещё. И рога... подождите, рога?... Л-ладно...

Ровер насупился, глубоко вздохнув и коснувшись собственного лба. Его хотя бы почти перестало тошнить, однако ситуация не улучшилась. Просто отдохнуть и переждать двойной дождь ему явно было не дано. И вновь промок, вот же. Только теперь полностью. Придётся снова сохнуть, будто теперь уже два промокших животных: обезумевший баран и потревоженный чёрный кот, оба на остатках когда-то роскошного места, промокшие и вот это вот всё. Ровер исключительно не рад данной встрече и от всей души желал бы её избежать, но как сложилось.

Просто вернулся на своё место у стены, где сидел прежде, и продолжил прежнее занятие, надеясь высохнуть. Прежде отжал волосы и одежду, снял и отставил пояс с обувью - вновь - в сторону сохнуть, да и всё. Теперь разве что иногда поглядывал в сторону Скара со своего места, заимев крайне не комфортную компанию. Что делать, когда тот придёт в себя (это не займёт много времени) - без понятия. Но и вариантов кроме как узнать на практике, по сути, не имелось.

Образы кругом продолжали клубиться и жить своей жизнью, разбавляя их компанию. Только ощущалось это отлично от прежних встреч с призраками в ретроградном дожде. Будь то перед битвой рядом с генералом или на этом же месте, но со случайными (живыми) людьми (с их историями), просто являвшимися частью того, что осталось от когда-то процветавшего мира.

а можно иначе?
я есть глина в твоих ладонях, теплом их согретая, дыханием твоим в глину эту жизнь внесенная, твое творение, твое создание и разве не цель моя - угождать тебе? у глаз без зрачков и радужек нет выражения, но веки смыкаются часто, бровей линии изминают кожи полотно, оставляют в ней впадины - вопроса, сомнения, почти отчаяния. ты же - единственный бог, отец, цель, смысл и направляющий, почему ты ввергаешь меня в сомнения сразу после моего рождения? почему жестокость твоя - не за прошлое, о котором молчишь - за нынешнее, коему времени щепоть?

- я же игрушка твоя в руках твоих. я же тобою для тебя создан.
что ему до мельниц, ставших камнями, землей и пылью. что ему до рухляди и руин. трепет и внимание - грязи? зачем?
он думает, думает, думает.
трепет и внимание.
- разве не для тебя весь мой трепет и внимание?

и сказанное обжигает сухим жаром десна в глазницах, высушивает слюну липкую в паутину колкую обращая. что-то... отдалось, затлело, черным вымазало неровные края листа бумажного, истончило структуру заслона. всего на треть тысячных дюйма, но. трепет и внимание для Повелителя.
для моего лорда.
моего?
почему именно мой? ему не видится и не ощущается, ему не осознается, просто знается - в моменте - в миге. что-то на равном. что-то на весах выверенное и выровненное. но не может быть равного ничего меж сформированной в пальцах глиной и обладателем пальцев этих. но почему мой лорд? мой. мой. мой. мой - потому что ты принадлежишь ему. потому что он правитель, господин, бог, отец, цель, смысл и направляющий, хозяин, коему в услужении пройдет и будет проходить все существование. единственный и неизменный. мой - это ведь про это?

но пока рвется полотно сознания, превращаясь в сеть, продолжает говорить Повелитель. приоткрывает занавес того, о чем нет памяти, доступа и знания; делится тем, что за дверью прячет, а ключ в кармане удерживает. в кармане? а можно на шнурке под одеянием своим? на груди? ближе к... а оно есть у него? а спросить можно?
может там пуговка. может там осколок ледяной. может такой же камень, что и - поднимает небольшой булыжник в руку, рассматривает, взвешивает, перекладывает из ладони в ладонь, примеряет. прислушивается?... нет. не о том мысли. не на том концентрация. не того хочется.
хочется?
хочется.
на том, что действительно хочется концентрироваться легче. не убирая гульки мертвой из руки, он все смотрит на Повелителя своего, ветер слушает, слова его в голове повторяет. хочется голос слушать. хочется понять замысел высший пытаться. хочется в глаза эти всматриваться. глаза.. не такие. не такие, какими он наделил создание свое, а в остальном различий будто и нет почти явных. может потому не дал таких глаз, чтобы слышал?
может потому не дал таких же глаз, что не достоин?
вот это узнать хочется. как и ответ получить, почему Повелитель - мой лорд.

- я хочу знать, - на губах зацарапал песок, на зубах камни, на языке пыль. все еще преклоненный, склоненный, учтивый, он выдает именно что свое желание. потому что, когда идет что-то от своего хочу, будто и вес камня в руке меняется. будто все меняется. будто все становится... правильным. потому и повторяет, проверяя себя и ощущения, давая голосу чуть больше силы, а рту - чуть больше движения уголков в стороны и кверху. - я хочу знать, почему ты не дал мне таких же глаз, как у тебя самого?

чего-то не хватает. что-то добавить хочется. движение колен, второе, замирает в шаге от, задирает голову как фанатики на распятие в винных потеках смотрят, как нищие на хорошо одетых и пьяных, как обезумевший от похоти на леди с хлыстом и в маленьких кожаных трусиках. кадр-кадр-кадр. несколько минут рождения, а знает будто все это, не видел, не слышал, но знал. сбивает. опять мешает концентрации. опять тяжело и пропадает нить тонкая, блестящая, рубиновая, цвета камня на цепочке на шее Повелителя. хочется дотронуться до нее.
до цепочки или до шеи?
хочется.
хочется договорить.

- таких... красивых?

камень в руке нагревается, обрастает чешуей, покрывается сетью трещин. росчерком грозы в густом сливовом, как джем, небе. изрисовывается почти пушистой, узорчатой плесенью. камень вспоминает то, чем никогда ни был, но к чему стремился и чего бы очень хотел. хотел. не мог, но хотел. руины также, как и он сам, были созданы для другого, имели цель, смысл и назначение, но хотели. другого.
вдоль висков течет что-то густое и горячее, стекает к ушным раковинам, прячется в их завитках. ракушка морская. извилистая спираль.

- раз я - не он - ты даруешь мне такие же глаза?
не такие же.
свои.
я хочу твои глаза.
я хочу твои глаза.
я хочу твои глаза.

твои, потому что ты - мой. мой, значит, принадлежащий мне. как и я тебе. это то самое равенство. это то, что заставляет камень в руке пульсировать. что стекает по вискам, срывается с мочек ушей и теперь сочится по шее, безобразно пачкая - нет - напитывая своей густотой светлые ткани ворота. это то, от чего хочется тянуться свободной рукой к Повелителю. от чего хочется улыбаться.
хочется сделать его своим.

Очертания города по мере приближения все больше выглядят как развалины — ощерившиеся в небо разрушенные кровли зданий, разбитая каменная кладка стен, наспех застланные соломой лачуги. Здесь, в Тырговиште, Дракула выместил свою ярость сполна так, как не вымещал ее в других местах — возможно, потому что в самом начале его кровавой и безумной вендетты этой ярости в нем еще было достаточно. Будь на его месте человек, а не вечноживущая тварь, он мог бы остыть быстрее. Не то что Тревор особо верил в добрую человеческую натуру и победу гуманизма над жаждой мести — просто человеческая плоть слабее и подвержена старению, болезням и усталости, им приходится думать и заботиться о себе. Конечно, дампир уверен, что Дракула тоже выдохся и устал —Тревор бросает короткий взгляд на спутника рядом в повозке — проблема в том, что даже уставший и потерявший хватку Дракула опаснее и энергичнее армии людей. И прежде, чем он окончательно выдохнется, разрушения будут немыслимые.

Когда они подъезжают к городским стенам, солнце встает над городом. Яркий, но негреющий свет отражается от позолоченного креста, неизвестно как уцелевшего на шпиле местного собора. Они въезжают в тишине — нет никакой городской стражи, которая остановила бы их. Повозка покачивается на шатких камнях мостовой — очевидно, дорогами здесь давно не занимались.

Она наверняка тоже обратила внимание. Тревор осматривается, пытаясь уже сейчас увидеть город ее глазами, предсказать ее первые шаги. Сочувствие, острое и чистое, как обжигающая родниковая вода. Тревор не раз видел, как оно отражается у нее на лице. Она наверняка захотела бы помочь им. И наверняка попала в беду.

Он сжимает поводья. Глупость. Она предложила разделиться, а он сомневался, но согласился. Сайфа может постоять за себя, но опасность она недооценивает. Ему следовало бы сделать это за них обоих. Но он, как идиот, поверил ее энтузиазму. И теперь боится обнаружить ее мертвой где-нибудь в канализации города.

Еще одна ошибка, еще одна наивно просранная жизнь.

Они медленно едут в сторону главной площади. Дампир тоже молчит.  Место, где твою мать жестоко убили, а отец сошел с ума, не располагает к непринуждённой беседе. Тревор сочувствует, насколько это возможно, но у них есть дело.

— Ты бывал здесь раньше? — первым заговаривает Тревор. Если дампир знает что-то о городе, будет нелишним.

[indent]“Что показывай, что не показывай, а они и так найдутся”, — скептически подумалось Скади, но она смолчала. В конце концов, её отец не был дураком, чтобы не понимать этого.

[indent]Почему-то люди (да и не только люди) считают, что править страной — это надеть корону, всеми руководить и смотреть, как каждый перед тобой готов встать на колени с обожанием в глазах. Они хотят корону, по большей части, потому, что она блестит красиво и в ней ты смотришься величественно. Ровно до момента, пока тебя не обезглавят в той самой короне, захватывая твой трон, замок и земли. Причем весьма не обязательно буквально обезглавливать — история знала много случаев, когда правители лишались всего, находясь под влиянием тех или иных личностей, заманенные в хитро выстроенные ловушки, при этом до последнего полагая, что одурачивают они, а не их. Корона — не дар и не манна небесная, несущая беззаветную жизнь и процветание, а тяжкое, нескончаемое проклятье, в котором приходится балансировать на тонких гранях интриг и компромиссов, периодически пресекая заговоры против себя и государства, требующее себе полной отдачи от того, кому придётся ею владеть. Вероятно, есть те, кто рождается с таким багажом умений и навыков, чтобы стать хорошим правителем, однако в большинстве случаев невозможно в один день стать королем в надеяться лишь на свиту и советников, полагая, что они сделают всё за правителя. И единственным, кто имел действительное представление о том, как управлять государством, был Джаред. Но наивно полагающих, что корона на их голове будет блестеть красивее, было больше.

[indent]Она слушала его с поднятой головой, так, чтобы видеть глаза, однако стоило услышать вопрос, как желание глядеть на родителя куда-то испарилось. Мысль о том, что ей предлагают вернуться туда, откуда она так резво дала дёру суткам ранее, не сильно её прельщала, так ещё ведь никто не отменял тех событий, которые могут в скором времени там произойти. Ещё и матушка скандал учинит, когда вернётся и ей донесёт о случившемся её свита (а она обязательно донесёт).

[indent]– Может… останемся здесь ненадолго? — осторожно произнесла Скади, опустив голову и разглядывая коленку десницы, на которую он опирался. Она понимала, что крайне глупо просить его оставаться здесь, вне дворца, в столько смутный и напряженный момент, когда может произойти буквально всё что угодно в любой момент, однако идея о возвращении в замок казалась ей более пугающей и отталкивающей, нежели подобный каприз с её стороны. — Вероятно, самое страшное уже произошло, а дальнейшее и так уже могло произойти, если ещё нет… - Редвальд попыталась донести как можно более лаконично мысль: “Да, сейчас не самое подходящее время, но с другой стороны, что-то ужасное может произойти в любой момент, возможно вот прямо сейчас происходит, а возможно и уже произошло, и когда это всё произойдёт не понятно, и произойдёт ли тоже не очень ясно, а тут вот спокойно и тихо, а ещё вино где-то тут было”, — хотя последнее она всё же произнесла, как и планировала: — а ещё вино где-то тут было.

Если в самый полдень воскресенья, когда солнце сияет, как оглашённое, встать на главной площади, аккурат посредине, набрать побольше силы, да подпрыгнуть, так высоко, чтобы ветру не осталось ничего другого,  как подхватить и понести ввысь, то увидишь: чёрные русла улиц заполняются людьми. Сливаются макушки, шляпы, шарфы и кружевные зонтики, плечи пиджаков, пальто и пелерин в длинные, живые мазки.

Пёстрые людские потоки разливаются по широким улицам, дробятся, заполняя переулки и тупики. Какие-то расхлябанные струи заливают веранды кафе. Тёмно-синие, официальные — текут к бизнес-центрам. Медленные, густые ручьи колясок и шляпок стекаются к детским площадкам. Все стремятся к центру. Самые нежные и светлые ручейки — к церквям. Если смотреть внимательно, то скоро в общем, радостном хаосе проступят, не ручейки, а скорее капли, стремительно пробирающиеся против общего потока. Их не влекут ни бизнес-центры, ни детские площадки, они не ищут пристанища в тенистых парках, напротив, они неутомимые, как ртутные шарики, мчатся вдаль от всего яркого, в низину, заполненную обветшалыми крышами и кажется даже туманом. Их влечёт воскресный-рынок-на-задворках, которого нет ни в одном путеводителе. Его и не увидеть, если только не умеешьсмотреть как следует.

— Вот это, — лениво цедит слова Золотко, — слева. Сколько?
На потемневших от времени деревянных козлах, выстроились приземистые банки ровными рядами, на их крышках — сушёные травы. Полынь, чабрец, кровохлёбка, охотничья трава — пучки, заботливо смотаны бечёвой, выровнены и обрезаны так, чтобы когда пук подожгут он тлел равномерно. Золотко интересует не ботаника, ему интересна банка с пульсирующей чёрной жижей у которой и названия-то нормального нет.
Старуха, которая как будто вся состоит из слоёв нестиранного кружева, разворачивается за его пальцем, щурится и скрипит:
— Сотня.
— Дорого, — Золотце пожимает плечами, там мол и так, ничего не поделать, дороговато.
— Сотня, — старуха тоже сдаваться не намерена, — бери уж, кто ещё тебе продаст.

Золотце хмурится, по прекрасному, гладкому, как алебастр, лицу бежит рябь, но возражать ему лень, он разворачивается: шёлковые ленты беспокойно вспархивают и вьются по воздуху за его плечами: золотые, как редкие солнечные лучи, туманным вечером.
Старуха бормочет под нос старый охранный стишок, но ей опасаться нечего. Морщины, кисловатый запах старости, узловатые суставы и зловонное дыхание уберегут её от Золотца вернее, чем древняя магия. Ему интересно только молодое и красивое.
Воскресный-рынок-на-задворках к полудню входит в силу, благоухает корицей и мускатом, мятой и кофе, откуда-то тянет сладким запахом гнили, несёт свежей рыбой и терпкой кровью, всё шумит, стучит, бряцает, гудит, сияет, светится, источает мрак и пульсирует цветом или темнотой. Рынок в полдень — на пике.
Золотко предпочёл бы полночь, он с детства был больше ночным существом, чем дневным, но даже он со временем смирился, что некоторые вещи нельзя переменить яростным ультиматумом. С чем-то приходится жить и искать хоть какую-нибудь прелесть. Полуденное солнце — повод надеть шляпу с мягкими полями, укутаться в шёлк, руки прятать в кружево. Разве в тени полей его глаза не мерцают? Разве кожа в густой тени не белее снега?

Он чувствует себя пасечником, в центре гудящей, плодотворно трудящейся пасеки, тем кому должно собирать мёд и воск, обирая трудолюбивых насекомых. Кто ему продаст? Кто-то, да продаст. Люди умеющие видеть сторонятся Золотка, даже когда он один, без брата, опускают глаза, чтобы ненароком не глянуть в лицо, но всё равно тут достаточно беспечных, незрячих, наивных или слишком жадных, в конце концов он купит то, что приглянется: дюжину свежих гиацинтов, «валентинку моряка» — крошечную деревянную коробочку*, выложенную изнутри ракушками, так искусно, что взгляд отказывается видеть раковины в пышном букете фиалок и роз, бутылку сладкого, красного, как закатное солнце ликёра, светящегося в темноте, и браслет из волос вдовиц: золотой и рыжий, с бусинами вплетёнными в косицы, будто безымянные вдовы плакали не слезами, а хрусталём и волосами, а не платками утирали глаза.
Все эти вещи пришлись ему по душе, а значит понравится и брату.
Всё, что нравится ему, нравится и брату и наоборот.

Набрав полную соломенную сумку, он хочет отправиться домой, благо и ветер дует в нужную сторону, но уже взмыв невидимкой к небу, медлит. Оглядывает кривые крыши и косые фонари, будто забыв направление, кружится задумчиво, не замечая направленных на себя взглядов. На всей рыночной площади рассмотреть его в воздухе способны от силы семь глаз. Три пары, да один, подслеповатый, водянистый. И все смотрят, нечасто увидишь Золотце парящим над рыночной площадью, нечасто выдаётся случай сосчитать его ленты.
Владельцы первых трёх пар творят свою охранную магию на всякий случай, а тот у кого в глазнице торчит седьмой глаз, не шепчет стишков, не крестится, ему незачем. Когда Золотко исчезает в потоках света, он сплёвывает на мостовую и против воли вспоминает те времена, когда был достаточно красив, чтобы привлечь внимание проклятой парочки.

После шумного рынка, гостиная представляется Золотку убежищем. Тяжёлые шторы не допускают прямой солнечный свет, но пропитавшись солнцем, светятся сами, как расплавленный янтарь. Рассеянный свет не разгоняет темноту, а стекает по поверхностям, застревая и застывая в трещинах и складках. Обычно днём Золотце спит, но прошедшая неделя выдалась такой сытной, такой вольной, что у него достало сил и встать средь бела дня и отправиться на рынок, пока его алая половина всё томится в плену Морфея.  Свежий аромат гиацинтов вносит свою ноту в терпкий дух сухих цветов, ванильный аромат подушек, благородное дыхание состарившегося шёлка.

В тяжёлых рамах, словно запертые в вечном мгновении, смотрели со стен выцветшие портреты: лица, такие похожие на Золотка и Пламени — томные, белокурые, с уставшими от прелестей жизни, глазами.

В центре комнаты, под люстрой, смахивающей на перевёрнутый фонтан, Золотце сервирует завтрак, на низком круглом столике. Ставит цветы по центру, разливает по рюмкам алый ликёр. Они выпьют жизнь из цветов и после опрокинут по рюмочке — чудесно.

В этом доме время не течёт, а сворачивается, как дым в солнечном луче, но и тут приходит время просыпаться.

– Вставай, моя радость, — Золотко гладит брата по скуле ладонью, — я принёс тебе подарок.
Кроме подарка он принёс и вопрос, не сладкий, горчащий на языке вопрос. Но это потом. После завтрака.

Он знал, что приходит время, когда стоит остановится. Сесть на скамью, посмотреть на небо, а потом закрыть глаза. Люди бы назвали это ритуалом, он же… для него это был способ вернуться в прошлое и упорядочить тот багаж знаний, который не мог вынести обычный человеческий мозг. Еще некоторое время назад, этих воспоминаний не было, а сам он думал, что является обычным человеком с каким-то совершенно идиотским именем.

Сейчас же. Сейчас его голова была полна воспоминаний. Теперь он помнил все тысячелетия своего существования в виде майар, помнил каждую свою жизнь после. Череда ошибок, выборов, побед, жертв. Иногда, за его спиной оставались тысячи, миллионы умерших, иногда он был тем одним, кто выбирал смерть. Для него, она была всего лишь началом, для других… что ж, он не был уверен, что имеет право отвечать на этот вопрос так же, как не был уверен в том, что у него есть однозначный ответ. В каких-то мирах существовала жизнь после, в каких-то нет. Он до сих пор размышлял, что ждало тех, кто умер в глубоком космосе, поддавшись влиянию обелиска.

Пока он блуждал по чертогам своего разума, солнце с высшей точки на горизонте, сошло до его ровной линии, параллельной земле. Оно тускло отбрасывало тени замшелого парка, который неудачно прибили к местному кладбищу, чтобы огородить оное от близстоящих домов. Теперь, когда он вспомнил и стал собой, этот парк казался ему неправильным, нелогичным. Как будто он занимал не то место, которое было уготовано ему природой. Спустя минуту, он понял, что подобное случается каждый раз, когда он оказывается в мире, подобное тому, где он находился сейчас. Мир, который был поглощен людьми полностью, утыканный, словно кольями, высотными зданиями. Мир, настолько напоминающий его родной Мордор, что от этого сводило скулы и хотелось блевать. Он точно не хотел, чтобы его дом стал таким.

Вселенная издевалась, а он знал, что после ментальных игр с собственным разумом, последует иные.

Он чувствовал, как меняются его кости, как из спины вылезают спицы механизмов, помогающие адаптироваться. Нельзя безболезненно из девятилетнего мальчишки превратиться во взрослого человека. Он не знал, кем станет, то есть конечно, на этот раз он определенно не будет женщиной, но его лицо. Вернется ли оно к тому, каким оно было изначально? Или же снова он будет мальчишкой, что трудился в кузнях Ауле еще до того, как материальная Арда приобрела свои черты? Имело ли это хоть какое-то значение сейчас, когда ногти скребли гравий дорожки, а конечности как будто хотели вывернуться наизнанку?

Стало ли это иметь значение, когда его метаморфозы закончились?

Конечно же нет.
Потому что те события происходили пару десятков лет назад.

Они полностью потеряли какое-либо значение в тот момент, когда он выпрямился, отряхивая черный плащ и уходя куда-то в ночь.

***

Он провел в этом мире достаточно времени, чтобы узнать, чем конкретно он отличается от тех, где Саурон уже побывал. Что иронично, это была война, длящаяся уже сотни лет. Чего он не понимал, так это зачем было вести ее скрытно. Хотя и был свой шарм в подобном закулисье. Печалило то, что, — как и в мирах до этого, — оборотни и вампиры вели борьбу между собой. Он знал, в чем состоит проблема, но не торопился ничего менять, даже когда выбрал сторону.

Просто потому, что волки ему всегда нравились больше. И как хорошо, что он не стал мальчишкой в этот раз.

В тот день, он спустился в лабораторию Луциана с одной мыслью. Совпадений не бывает. Особенно, когда тема, звучащая накануне, обретает материальную форму спустя менее, чем сутки. Саурон знал, чем заняты оборотни и кого они ищут. Но какова вероятность, что член совета вампиров покажется на горизонте, едва назовут ее имя? А кстати, как ее там звали?

— Кто это? – вместо заготовленной речи, обронил бывший владыка Мордора, указывая на фотографию на стене, оплетенную красными нитями, словно паутиной. Еще вчера ее тут не было.
— Амелия, — ответил оборотень, — она…

Дальше я его не слушал, пускай полу-волк и продолжал рассказывать о фотографии. Или думал, что рассказывает о том, кто на ней изображен. Я помнил каждого из них, каждую первую встречу, каждую причину почему. Помнил слова, которые произносил в тот момент, когда предлагал встать рядом с собой. Конечно же, стоило увидеть определенное лицо, как все остальное отошло на задний план. На мгновение, перестало иметь значение даже то, что я обещал правителю волков. Победу, над их врагами. Неужели, я прошел достаточно для того, чтобы состоялась встреча? Или же это мой разум уже настолько отчаялся, что цеплялся за каждую возможность? Не могу точно понять, в какой момент они стали мне дороги. В конце концов, изначально это были слишком извращенные отношения, отталкивающиеся из общих точек соприкосновения. Основанные на чужих слабостях и потребностях. Но потом. Потом я потерял их дважды и это… что-то изменило. В первый раз, это произошло на Пеленорских полях, и я прекрасно помню, как вернулся и тенью бродил над их могилами, ожидая момента, когда смогу вернуть их обратно. В тот раз, меня обозвали некромантом. Или я сам себя так назвал, желая посмеяться в очередной раз над Эру и его замыслами вселенной? Ведь это он каждый раз отнимал у меня то, что было мне действительно нужно и дорого. Чем же мы заслужили такое отношение? А ведь все остальные считали его великим создателем, не понимая, что являются марионетками еще большего диктатора, нежели я или Мелькор. Мелькор был не согласен и пал. Я искал баланса, порядка, но так же проиграл. И теперь блуждал по мирам в поисках того, что осталось. Стоит сказать спасибо Смерти за то, что я не мог вернутся в мир к тому, кто не ценил того, что создал. Сейчас же, я рассматривал фотографию на стене. Когда мы виделись последний раз? Сколько времени прошло для Нёё с момента, как башня Барад-Дура рухнула под натиском Орадруина? И что она скажет мне, явись я на порог?

— Я пойду и проверю, — произнес Майрон, отрывая фотографию от доски. Чисто машинальное движение, которому не было объяснения. Ему не нужна была фотография, чтобы узнать Ёе.

— Это опасно, мы… — возразил Луциан, в чьем голосе звучало беспокойство, которое сменилось удивлением, когда над его плечом, опаляя кожу куртки, пронесся поток огня. Майрон смотрел, как от него плавится собственная кожа, оголяя кости из металла. Что же, подарок от Исильдура преследовал его в каждом из миров. Почему здесь должно было быть иначе? Хотя он, конечно же не ожидал, что когда-нибудь сам лишит себя пальцев.

— Держи своих людей подальше, если не хочешь, чтобы им подпалили шерсть, — вместо каких-либо объяснений, Саурон сделал шаг в тоннель. Возможно, он только что совершил ошибку, но отцу лжи не привыкать. – Мне бы очень не хотелось, чтобы они пострадали.

Он устремился в недра канализации. Смердело почти так же, как в бараках орков, а проносящиеся за стенами вагоны, напоминали звуки кузни. Все это в какой-то степени походило на Горгорот и впечатление усилилось, когда он пронесся тенью мимо казарм оборотней.  В какой-то момент, он думал о том, чтобы дать им больше силы, извратить натуру настолько, чтобы они перестали напоминать крыс, прячущихся в углах. Сделать их похожими на тех, что были созданы им в пределах Арды. Теперь, после демонстрации силы, он вполне мог вернутся к этой мысли.

Но только после того, как встретиться с Ней.

Рука болела, но не от того, что кожу на ней заживо сожгли в огне. Она болела потому, что новый виток металла восстанавливал то, чего Саурона лишили. Руку в полной ее функциональности, пускай теперь она и походила на часть латной перчатки, которую вживили в мягкие ткани. Он мог ею творить — все остальное становилось неважным.

Воздух на поверхности все так же отравлен выхлопами, но он определенно лучше того, что находился в канализации. Майрон остановился всего на мгновение, чтобы принять решение, как лучше добраться до места, указанного волками. Он не привык прятаться, — уж точно не в этом мире, — поэтому следующие его движения были движениями крупного варга, который наполовину изуродован металлом. Кажется, в каком-то из миров, существовала легенда о волке, который кошмарил деревушку во франции. Теперь, она возможно появится и в этом. Страшная сказка о полу-волке полу-машине.

На место он прибывает достаточно быстро, перемещаясь по крышам, перепрыгивая улицы. Он останавливается над нужным ему местом и смотрит вниз, а потом рычит, сотрясая стекла окон под собой.