Пускай коктейли Дионы носили уже легендарный статус - путь туда был заказан. Одна только мысль о том количестве котов, что нашли себе пристанище в этой небольшой таверне вызывали у него абсолютно неконтролируемый насморк. А это значило лишь одно.

   В Доле Ангелов никогда не было недостатка в посетителях. Особенно вечерами. Иногда ему даже удавалось развести какого-нибудь пьянчужку на пару кружек пива, сидра или даже бокал знаменитого вина из винокурни Рассвет.

   Музыка в этом помещении всегда лилась особенно звонко, несмотря на большое количество людей - голос не приходилось повышать, его доносило даже до самых потаенных уголков таверны.

  Сегодня смена самого владельца, а значит никаких поблажек с оплатой и нельзя будет просто похлопать глазами невинно, или записать свои напитки на чей-то чужой счёт. Иногда удавалось дожать Паттона и уговорить его на подобный подлог. Самое сложное было выдворить Шестипалого Хозе.

   Этот бесталанный идиот утверждал, что сам Анемо Архонт благославил его на пение. Но Венти было известно, что никого блин он не благословлял на борьбу за злачное место. Уж точно не этого тугоухого идиота.

- Снова ты? - он бы даже обиделся, если бы не понимал, что владелец таверны просто не умеет выражать свои мысли иначе. Строгое аристократическое воспитание, груз наследия знатного рода, та жестокость по отношению к самому себе, которую он проявляет, отсекая всё лишнее - всё то, что, как он считает, помешает его миссии.

   Одаривая его неотразимой улыбкой, Венти усаживается в зале и достаёт лиру.

   Ближе к полуночи толпа переносит его к барной стойке, и, несмотря на полное неудовольствие Дилюка - усаживает. Допивая сидр из своего бокала, бард едва сдерживает смех.

- Ещё песню? Это будет баллада о защитнике Мондштата, что в темноте ночи поражает врагов, незримый, не требующий признания, но всегда - заботящийся о страждущих! - пальцы ловко находят нужные аккорды, и таверна замирает на вдохе. Есть только он, его голос ведёт их сквозь улочки, столь родные и знакомые для всех жителей города. Его голос рисует плащ, что скрывает  лицо незнакомца, который тратит свою жизнь на благо города, еженочно рискуя.

   Когда победа одержана, когда враг отступает от города и мелодия затухает, он выдерживает паузу, позволяя финальной ноте опустится в тишину благодатную, пустить последнюю рябь по глади людских сердец.

   Чужая рука касается его колена, и не сразу Венти понимает в чем дело. Поглаживание и не думает прекращаться само - поэтому ему приходится скинуть с себя чужую наглую ладонь. Венти поворачивает голову, чтобы запросить себе ещё бокальчик сидра, но не успевает даже издать звука.

- Налейте барду сидра за мой счёт, - и, может, он бы даже согласился, поиграть в эту глупость, построить глазки и выманить себе немного моры на алкоголь. Его даже не слишком бесит чужая рука, что вновь материализовалась на ноге. Но он встречается взглядом с Дилюком, с его вздернувшейся вверх бровью, со слегка раздувшимися ноздрями.

- Пожалуй, откажусь, - он снова снимает с себя, руку, улыбаясь. Ведь должно им хватить ума не устраивать сцену, верно?

  Но не хватает. Юнец, явно не из Мондштадта, по одежде по крайней мере, он перехватывает его руку. - Ну что же, госпожа, вы не пожалеете.

- О, я не сомневаюсь, но, кажется, я уже начинаю, - смешок выходит сдавленный, не искренний и фальшивый по всем нотам, а вот руку освободить не выходит совершенно.

   Какой-то миг, он ощущает крепкий хват у себя на талии, немного невесомости, и вот - свобода. Но он уже не на стойке, а позади неё, прямо около юного Рангвиндра. Это именно его руки сняли с вынужденного насеста, его силы хватило, чтобы перенести Венти словно пушинку, даже ничего не задев на стойке. Он подаёт барду бокал, а сам выходит из-за стойки.  Бороться с Дилюком бесполезно, а потому юноша оказывается на улице в считаные минуты.

   Люд быстро рассасывается по углам таверны, бросая косые взгляды на владельца. Венти тоже выходит из-за стойки, понимая, что по ту сторону ему как-то  комфортнее, и садясь на стул с правильной стороны, наконец делая глоток из предложенного бокала.

- Это же яблочный сок, - он кривится.

- Мне не нравится запах алкоголя, - Дилюк пожимает плечами, возвращаясь к протиранию бокалов. - Или мне не стоило выкидывать твоего спонсора?

   Если бы было возможно скривить лицо сильнее - о, Венти бы да. Но делает ещё глоток. Сок правда вкусный, свежий, с правильной кислинкой, натуральной сладостью - ему кажется, будто он может даже услышать хруст яблока, как когда только впиваешься зубами в спелую мякоть.

   Он встречается с Дилюком взглядом, и решает больше не отвечать. Больше не терзать его, не пытаться подтрунивать, тихонько пьёт сок, ожидая, когда наконец ближе к утру разойдутся последние мондштадские пьянчужки.

- Не нравится запах, значит? - локти на стойку приземляет, в ладони лицо складывая. - А стакан сока это исправил?

  Дилюк зримо вздыхает, будто бы жалея о том, что произнёс, будто бы желая забрать свои слова назад. Немного магии, и вот Венти снова оказывается на стойке, ногу на ногу закидывая, улыбается.

- Я только её протёр, - звучит устало, но он подходит ближе. Руки с двух сторон от него располагая. Но не касаясь.

- Если возьмёшь на руки - не придётся второй раз протирать, - лукавство вперемешку с наглостью. Провокация, чтобы получить желаемое. То, что не в первый раз мелькает в чужом взгляде, то, чему любой другой человек уже давным-давно нашёл бы как дать выход. Но не Дилюк, о, нет, из него это чувство придётся доставать клещами, долго и упорно, настаивая на том, что и он тоже достоин счастья. Ведь чужая миссия занимает всё время, не оставляя Рангвиндру никакой свободы, никакой личной жизни.

   Он запретит себе, подумав, что вершить правосудие важнее. А потому барду нужно брать всё в свои руки. [ --- ]

- Нет, мы не... Это плохая идея, - его руки исчезают, шаг назад, ещё, и Венти уже не дотянуться до него. И всё что только что произошло кажется уже забытым, ведь он тут же берётся прибрать всё то, что упало. Будто бы не сидит перед ним на стойке тот [ --- ]. Будто бы это ничего не значило.

   Можно отпустить, можно позволить ему это отступление и ждать, когда он созреет ещё больше, когда потребность в собственном, в личном, перевесит все остальное. Но век людей так скоротечен, а с этими битвами, в которые он ввязывается - век может стать ещё короче. Венти не нравится эта перспектива. Потерять то, что даже не успеешь распробовать - это отвратительно.

  С годами эта пропасть растёт все сильнее. Чувство одиночества, которое подтачивает изнутри, будто бы заполнившееся на миг в этих руках. ...и тут же забирают, всего тепла лишают, оставляя наедине с зияющей дырой.

- Ну... раз так - ты знаешь где меня найти, - исчезать просто. Ветер всегда найдёт щель через которую проникнет, он не знает преград и не ведает никаких ограничений.

    Избегать его просто - не приходить в город. Не заходить в таверну. Не появляться в окрестностях в ночи.

   Но слышать. Тяжёлую поступь, уставшие шаги, смятение в голосе, когда он спрашивает у Паттона не видел ли тот Венти.

   Недели. Ему требуются недели, чтобы понять, что избегают именно его. Ему требуется вопрос от какого-то пьянчуги, чтобы понять - Венти всё ещё поёт в Доле Ангелов, но только тогда - когда нет его, Мастера Дилюка.

  Он приходит в собор, чем вызывает у барда смех. Он пытается спросить Барбару "Где Барбатос?", и получает пространный рассказ о том, что Барбатос - везде. В каждом дуновении ветерка. В каждом лучике солнца.

   А Барбатос всё ждёт. У дерева, у статуи, сидит и ждёт, придумывая новые шутки, чтобы встречу настроить на верный лад. Чтобы своё собственное негодование передать. А Барбатос шепчет ему "Не там", едва касаясь мочки уха. А Барбатос приносит ему подсказку, практически сжаливаясь. [ --- ]

Сомнение.
Несколько зерен сомнения бросить в рыхлую почву под её ногами, чтобы семена проросли и дрожащие колени опутали ядовитыми лианами, обездвиживая.
Сомнение.
Заставь ее усомниться в себе, позволь горьким слезам раскаяния затопить ее душу и позволить им укорениться там, сковывая ее решимость, её волю.
— Разве? — Её мягкая кожа напомнила ему, что его руки не совсем чисты после нескольких часов работы на заднем дворе. Загрубевшие от работы мозоли на ладонях мешали ему в полной мере насладиться моментом. «От меня пахнет влажной землёй и собственным потом», — промелькнуло в мыслях, но тут же растворилось, как кусочек рафинада в стакане крепкого чая.
«Это неплохо», — Эйдан уже привык вести разговоры сам с собой. — «Убеди её в том, что ты вернулся. Что ты боролся за возможность вернуться, даже оказавшись по ту сторону. Сейчас она поверит во что угодно».
— Я ведь здесь, — его жаркий шёпот, словно волна, прокатывается по обнажённому плечу. Он почти касается губами лямки платья, которая скользит вниз по её руке, по бледной прохладной коже, покрывающейся мурашками. Его ладони прижимаются к промокшей от дождя ткани на её спине под лопатками. — Спустя столько времени, после всего, что случилось, я снова ЗДЕСЬ, с тобой.
Отец Молоуни слегка надавливает, заставляя женщину ещё больше довериться ему и прижаться к его груди. Он не колеблется, но вскользь, где-то на периферии сознания мелькает вопрос: действительно ли его план сработает или он просто тратит своё время и энергию на безнадёжное дело?
— Ада. Моя Ада. — Осторожное движение ладоней ниже, до талии. Рыдания и шёпот, отражаясь от высоких потолков, стихают, превратившись во всхлипы. На мгновение он задерживается на выбранном участке женского тела, и лишь кончиками пальцев ведет по бедрам, скользит по контурам ее тела, как кисть художника по холсту. — Ты мокрая, — шепчет он ей в висок, как будто только что заметил. И, на мгновение кажется, что он собирается поцеловать её.
— Церковь старая, здесь дует из каждой щели. Сквозняк не пойдет тебе на пользу. — Прежде чем мягко отстранить от себя женское тело, лже Леон, все же цепляет сухими губами женское плечо. Важно поддерживать с ней физический контакт, чтобы постоянно сбивать ее с толку самообманом, идеей о том, что она контролирует свой разум, и ситуацию. Он нежно отводит прядь волос с ее лба, заглянув в карие глаза, в эту туманную пелену непролитых слез:
— Я защищу тебя, как и обещал, — говорит он. Мозолистые пальцы скользят по изящной женской руке, касаются прохладных пальчиков и поднимаются к запястью. Он берёт её за руку и увлекает за собой в полумрак, в неизвестность. — Я буду защищать тебя. — Голос отца Молоуни звучит мягко и успокаивающе из темноты, что перед глазами, старые, но всё ещё крепкие доски под подошвами ботинок стонут под весом в сто семьдесят шесть фунтов. — Ничего не бойся. Мы начнем с того места, на котором остановились.
Толкнув дверь перед собой, он купается в бледно – сером свете, заполняющим собой дверной проем. Контур его тела обведён им, точно белым мелом по асфальту. Воздух насыщен запахом дешевого кофе, старых книг и жареных каштанов. В приоткрытую форточку, пытается проникнуть свежий весенний воздух. И, где-то за широкими плечами мужчины маячит старый потертый и продавленный по центру, диван.
— Входи. Здесь... безопасно. Поищу для тебя полотенце.

вечер — выстрел в высок после спущенного курка. закономерный. ожидаемый. оглушительный. убийственный. сколько не прячься в откусанном темнотой куске склада, сколько не щурься на свечу, исходящую воском, дрожащую нежной слабостью на сквозняке, сколько... гриф путается в этих сколько, пока они крутятся под ногами вертлявыми назойливыми шавками. качает головой, а за ним повторяет его тень. его язык всегда спасал, до столицы, вон, считай, довёл в своё время. да только смерть не обманешь — когда-нибудь она раскусывает даже таких, как ты.

пуля не дура.

хрип приоткрывшейся двери. он так долго его ждал, а всё равно вздрагивает. проклятые реакции. как насчёт держать лицо в свои последние минуты? гриф лицо не держит — растягивает, особенно губы, наблюдая за своим прихрамывающим отпрыском. тот свечу загораживает, так что взгляд ноткина становится совсем уж тёмным. но филину не надо его читать, чтобы понять намерения. в складе вдруг становится душно и вязко от напряжения. можно было бы списать все на проницательность, либо — смеха ради — на особую отцовско-сыновью связь, но гриф просто знал, что сын скоро придёт. его сети кое-где порвала песчанка, да всё равно ж они остались. тонкими лесками по всеми городу, так что запутаться ногами в них проще лёгкого, а вот вылезти не получится.

— сразу прибьешь или поговорим? — спрашивает, поднимая лицо на сына. гриф в науках о человеке не силен, выучил только, что после твирина болит голова, а если ткнуть чем-то острым, то кровь пойдёт, а на этом и всё как-то. однако ж всегда бить старался до того, как спрашивать. и в глаза старался не смотреть, чтобы не увидеть напротив живое. потом, конечно, заматерел, проще стало. научился спрашивать да не слушать, смотреть да не видеть. но поначалу... ноткин же ведь тоже в начале? походка у него ещё не твёрдая.

— помнишь, я тебя как-то за пистолет поймал. и ты мне его принёс назад. — говорит в тишину, уткнувшись локтями в колени. типичный пьянчужка, разомлевший на протёртом диване у Заводов. ещё бы гирлянду пустых бутылок ему в ноги. облегчение и правда пьянящее. оказывается, ждать смерти сложнее, чем принимать её в гости. знал бы он, так, может, пошёл бы в чумной квартал, расхристанный, расставив руки в стороны, как городской сумасшедший. она бы его обняла. умирающие говорили, руки у неё нежные. это всяко проще было бы, чем проходить через это всё. — вот сейчас ты мне его второй раз принёс. или что там у тебя с собой?

гриф тянет время. руки в замок — хвать — и смотрит на них с раздражением. голова у него всегда была горячая, а он — прыгучий, наэлектризованный, искрящий. в сухом поле искра опасна. он не один пожар так учудил, загребая с хохотом жар двумя руками. сначала думал, а потом делал. всё ему игра была, всё понарошку. как будто он актёр какой-то бессмертный — кажется, такое ему марк в голову вкладывал, когда они столкнулись на руинах города. не хватало ещё на пороге смерти думать чужими мыслями — гриф кривится.

—  что бы ты сделал, если что-то важное знал, но не знал, как оно на других скажется? — спрашивает наконец то, что правда его волнует. не зря третий раз на счастье.

гриф пытается всмотреться в ноткина. встаёт, напружиненный, от волнения. положим, отцы так делать не должны — у детей спрашивать советов и полагаться на их мнение. но он сам ещё не решил, говорить ли сыну, что они кровью связаны. так что, может, помрёт бесприданницей, а ноткин останется безотцовщиной.

грифу бы только за отведённые минуты разгадать каинов план. понять, зачем мария его в петлю затянула, и что хуже будет — поддаться на её шантаж или сыграть против. но где он, а где горхонские хозяева? они городом заведуют, а он, так, погребом. если гриф все эти недели только наблюдал, как руками ноткина пилят сук, на котором он сидит, то с чего вдруг на него сейчас снизойдёт озарение? да только это последнее хорошее, что он может сделать — попытаться напоследок хотя бы ноткина вытянуть из их сетей, раз уж сам не смог.

Сердце Йеннифер колотится часто и тревожно, как пойманная птица. Первые признаки разрушения окружают её со всех сторон: воздух, ещё недавно пропитанный влагой и ароматом прелых листьев, теперь жжёт нос и горло гарью и медным запахом крови. Перевёрнутая телега, колёса которой торчат вверх, следы борьбы — вдоль тропинки валяются сломанные ветки и обрывки одежды, словно здесь недавно бушевала битва. Венгерберг осторожно переступает через разорванные мешки с зерном, и напоследок бросает взгляд через плечо на тропинку, по которой шла.
«Геральт, где же ты?»
Деревня охвачена хаосом. Подберись ближе, и оглохнуть можно от треска пожираемых огнём хат, бабьего воя и криков о помощи, разносящихся по округе.
Йенна быстро оглядывается по сторонам, выискивая хоть что-то, что могло бы послужить хоть каким-то оружием для самозащиты. Ее взгляд падает на обломок дерева, вероятно, от сломанного копья, а может самодельного посоха или и вовсе табурета, который валяется на земле. Она хватается за него, бегло рассматривая. Этот обломок не идеален, но это все, что у нее есть.
Сжав самодельное оружие в руке, Йеннифэр делает глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в руках, но почти сразу же, словно тень, она ныряет за ближайший куст, когда бандитское отребье, словно стая хищных шакалов, начинает рыскать по деревне. Их крики и грубый смех разрывают ночной воздух, вплетаясь в общий хаос звуков. Но самое отвратительное — это то, как они, смеясь и обмениваясь мерзкими шутками, делят награбленное между собой, хотя и грабить тут, казалось бы, уже больше нечего.
— Поймал ещё одну, парни! — кричит в стороне один из бандитов, коренастый и мускулистый, волоча за собой визжащую девку, абсолютно довольный своей добычей. Его голос, резкий и скрипучий, эхом разносится в ночном воздухе. — Теперь у нас будет немного больше веселья! Девка истошно кричит и пытается вырваться, но хватка ублюдка слишком сильна. Её крики лишь раззадоривают чудовищ, они наслаждаются её страхом и беспомощностью. Один из них, с нескрываемым интересом, предлагает «позабавиться» с ней, и это предложение взывает одобрительный ропот среди остальных. Йеннифэр чувствует, как её внутренности одновременно сжимаются от ужаса и ярости, замирает на мгновение, оценивая ситуацию. Её сердце бьется так быстро, что она едва может дышать.
В состоянии крайнего замешательства чародейка из Венгерберга, сомкнув веки, пытается сосредоточиться, чтобы восстановить утраченную магическую энергию. Её руки, словно тонкие ветви, трясутся, как от холода, а губы беззвучно шепчут заклинания, что раньше были для неё лёгкими, как дыхание, и которые, увы, сейчас уже не способны принести былого результата. Каждая попытка взывать к магии отдаётся болью в висках, словно невидимые иглы впиваются в мозг.
И, ничего.
Без магии она беспомощна. Без магии её шансы на победу невелики.
Бандиты были настолько увлечены своей жертвой, что не сразу заметили Йеннифэр с обломком дерева перед собой, используя тот, как дубину. Удар приходится в голову тому, кто притащил к остальным шакалам, девчонку, и коренастый, но невысокий бандит, оттолкнув от себя свою извивающуюся добычу, в замахе руки, пытаясь ощупать широкой ладонью собственный затылок, падает, оглушённый. Вторым ударом дубины по плечу, Венгерберг, надеется отправить урода к его праотцам, и никак не ожидает, что сбоку её попытаются сбить наземь, хорошенько боднув крепким лбом. Йеннифэр пинается что есть сил, когда на неё пытаются навалиться сверху и с яростью дикой кошки царапает кому-то лицо, целится преимущественно в глаза, пока из неё не выбивают сапогом стон боли, врезав тем под ребра.
— Ну что, сука дикая, теперь и ты попалась, — усмехается тот, кому хватило сил и ловкости, прижать чародейку к земле, и его чесночное дыхание обжигает её лицо.

Сознательная смерть. Любящая. Милосердная.
Так о них говорит со сцены Сантьяго, оглядывая темный зрительный зал. В этот момент медлят кажется даже стрелки часов.

Каждый смертен. Каждая букашка под ногами, над которой уже навис еще не совсем сознательный пятилетка с увеличительным стеклом. Каждый мотылек, летящий на открытое пламя.
Лисица, вонзающая когти в кролика.
Орел, кидающий черепаху с высоты о камни.
Мать, убаюкивающая в колыбели дитя — знает, что её ребенок умрет.

Сострадательная или жестокая, во сне, или от ножа — смерть стоит у каждого за плечом.
Крик новорожденного — это радость новой жизни и первая нота в погребальном марше. Затакт. Музыканты пока разминаются и курят, шутят и смеются, настраивая инструменты. Они знают, что им скоро выходить.

Скоро ли? Кто властен над этим решением? Бог? Случай?

Арман берет лицо Готье за подбородок и поворачивает его к себе, заглядывая в светлые до прозрачности глаза. Готье слишком напуган, чтобы плакать, слишком напуган, чтобы попытаться вырваться. Крик застрял в его горле, он бьется в его зрачках как о стекло бьется птица, ломая крылья в тщетной попытке вырваться из западни.

Говорят, ангел смерти так красив, что душа человека влюбляется в него мгновенно. Она вылетает через глаза.

— Тебе страшно? — спрашивает Арман и губы Готье начинают дрожать. Страх сжал его внутренности холодной рукой и сжал в горсти, страх взбирается по позвоночнику, пересчитывает ребра, обводит когтями сердце.
— Я не хочу умирать, — шепчет юноша, и слова срываются с его губ шепотом молитвы, обращенной не к богу, а к этому странному существу, которому судьба, рок, бог или дьявол по случайности или шутке — даровали обличье человека. Его голос — человеческий, но это обман, декорация, плутовской жест фокусника, которым он отвлекает аудиторию, чтобы её провести.
— Ты боишься боли, — говорит Арман и гладит Готье по щеке, — но её не будет, я обещаю. Ты преодолел её.

Ничто в этом мире больше не причинит тебе страданий. Никто не разобьет тебе сердце, никто не разочарует тебя. Не бросит. Ты не увидишь смерти своих близких, не проснешься однажды утром и не поймешь, что твоё тело предало тебя и твои ноги тебе больше не служат. Не узнаешь, как прохудился твой ум, не почувствуешь как сердце твоё устало любить и сочувствовать. Не познаешь горя, настоящего, полноводного горя, которое придавит тебя к земле и разрушит до основания.
Тебе не придется больше страдать, Готье, потому что твоя жизнь уже закончилась.
Ты просто еще этого не понял.

— Кто ты? — спрашивает Готье и кладет свою ладонь поверх руки Армана, смотрит на него заворожено, как кролик или благодарный зритель, — скажи мне. Пожалуйста.
— Я — тот, кто заберет у тебя твою боль, — ласково шепчет Арман, обнимая юношу за шею второй рукой, притягивая его ближе.

Жизнь, это бремя, и оно по силу не каждому.
Не каждый птенец, пробовавший встать на крыло — взмывает вверх.
Кто-то падает на землю и ему не суждено будет снова подняться.

Бог не существует, Готье. Дьявол — жив в каждом из нас.
Реальна только свобода выбора, и ты выбрал — прийти на мост в эту ночь.

Арман ведет губами по шее Готье ласково, как любовник, а потом за лаской приходит боль. Так среди летних розовых кустов, облитых светом, сворачивает свои черные кольца гадюка.

В их последние мгновения жизни Арман видит их палитрой цветов, у каждого она своя. Карминово-красная, аквамариново-зеленая, охряно-платиновая.
Каждый удар слабеющего сердца — мазок кисти.
Готье беззвучно раскрывает губы и по его венам струится ультрамарин и кобальт, глубокие, как ночное небо, сладкие, как сок ежевики, обласканной солнцем. Сизый, как маховые перья голубя, купающегося в грязной луже. Лазурь, какая бывает у чистого неба, и у спокойного океана.

Арман закрывает глаза и запускает пальцы в волосы Готье, пропуская светлые завитки прядей между пальцев.

Нет Рая и Ада. Есть только тишина.

Пеппер выслушала подошедшего к ней мужчину, на сотрудника из обслуживавшего персонала клиентов он явно был не похож. Скорее всего он был кем-то из начальства или же сами начальством, так удачно заведший и оказавшийся, как говориться в нужную минуту, и в нужный час.

- Добрый день, добрый день. - тут и там слышалось от входящих в банк клиентов...
Но для нее уже и не был этот день добрым, а почему так спросите вы? Ответ очевиден. На ее элементарную просьбу ответили отказом, она не понимала почему, ведь с документами было все в порядке.

- Могу я поинтересоваться у вас вы, же не хотите мне сейчас сказать о том, отказ в предоставлении денежных средств на счету у мужа, счета компании и моего счета, только потому, что я не предоставила вам, доверенность на его имя, об оказании данной услуги? - спросила миссис Поттс пожилого мужчину подошедшего к ней.

Она огляделась еще раз глянула на ту особу, которая ей не предоставила нужную информацию и с укором поглядела на нее, добавила, - у нас с мужем всегда были есть и будут доверительные отношения.
- Я не первый день живу на свете и знаю, что без договоренности сейчас никуда. Уж не думаете ли вы, что я как-то могу его скомпрометировать. Да, и прекрасно понимаю, что такие случаи бывают и довольно часто. Но поверьте не в нашем случае. Доверенность, о которой вы сейчас хотите мене сказать имеется я ее предоставила, с ней не может быть никаких проблем, потому как она бессрочная.   - Пеппер, добавила продолжая свой диалог с мужчиной обратившимся ней.
Миссис Поттс смотрела на него и словно замерла в ожидании его ответа, но через парочку секунд продолжила сама говорить:
- Я бы вот еще, хотела у вас спросить? Собственно с кем, я, сейчас говорю? Вы, заместитель директора банка или же вы, сам директор, или же главный сотрудник над вашими сотрудниками, теми самыми, которые обслуживают клиентов пришедших в банк по различным вопросам?

Пеппер несводила глаз с мужчины находившегося перед ней и подумала:
« Господи. Прости, что я несу? Меня сейчас попросту выставят за такие разговоры и вопросы?»
Слегка рассудив немного ситуацию как она ее понимала в данный момент спросила у мужчины снова:
- Так что же я сегодня и уйду не с чем? Мне не предоставят информацию он ненужных счетах?

Она уже готова была подать мужчине документы, которые держала в руке, собственноручно написанная ее мужем и подписанная им же разрешение управления его банковским счетом на неопределенный срок.
Но тут ситуация, вышла как говорится из под контроля совсем и даже очень сильно со совсем…
Дело все было в том, что двери банка распахнулись и в здание банка вошла женщина весьма щедро надушившись духами с запахом клубники, да какой-том щедро...
Складывалось такое впечатление, что она вылила на себя половину флакона духов. Одуреть от этого резкого запаха мог любой.
Запах был настолько сильным, что Пеппер его сразу же почувствовала с самых первых секунд, едва он распространился на весь зал.
Он тут же ударил, как говорится ей в нос…

- Вот, здесь все нужные доку … - она не договорила фразу, у нее резко закружилась голова. Она даже начала немного терять сознание, но благо ей хватило сил, мужества и выдержки этого не делать, а вязать ситуацию под контроль…
Пеппер пыталась удержать документы в руке, те самые, которые хотела показать мужчине, и держа их ладони правой руки двумя пальцами, тем самым другие два  указательный и средним приставила к виску.  Попыталась сильно его прижать, дабы избежать обморока. Иногда это срабатывало иногда нет.
В данный момент это немного действовало. Редко, но так бывало возникала резкая боль от запаха клубники, а иногда нет.
Миссис Поттс заметила даму, которая так сильно надушилась духами с резким запахом клубники.
Спустя примерно полминуты боль в голове вроде бы ушла и Пеппер, договорила ту саму фразу, которую оборвала на полуслове, а документы снова протянула мужчине:
- Вот, здесь все нужные документы! Да и еще просьбу можно? Я так понимаю разговор у нас будет долгим. Мы можем с вами закончить наш разговор не здесь? Дело все в том что у меня аллергия на клубнику, а тут у кого-то, кажется  духи с запахом клубники...
Пеппер хотела еще что-то сказать. Ее вдруг немного шатнуло назад, но она удержала равновесие, чтобы не грохнуться обморок посреди зала в банке...

Голос Влада, тяжелый, точь-в-точь как у его отца, никак не утихал – эхо их громкой ссоры было все еще звонким. Повздорили они – ничего, казалось бы, необычного, ведь без брани с Ольгимским Мария будто бы и вовсе общаться не умела. Но в этот раз что-то было иначе. Он ее не боялся. Он был ею разочарован. Пытался сказать, что играть с человеческими жизнями забавы ради, нашептывая Александру на ухо имена тех, кто сойдет за добровольцев, – даже для нее слишком; особенно в их незавидном положении: на пороге полного карантина, без необходимых средств для борьбы с заразой. Но Мария этого слышать не хотела, а когда поняла, что, возможно, ошибается, что, возможно, и вправду заигралась, – растерялась. Подумала сначала, мол, «не Ева ли заразила» ее переживаниями пустыми? Но потом поняла.
 
Не страхом и не волнением она была ведома – интересом, что зудел в груди, что назойливым писком звенел в ушах, складываясь в звуки имени столичного доктора. Данковский для нее – хитрая головоломка, запертая на ключ шкатулка, которая манит и притягивает взгляд: что скрыто за этой резной крышкой? Какие мысли бродят в его непокорной голове? Что прячет он за желваками, гуляющими по скулам, когда кто-то вздумает ему перечить? Как он размышляет, как двигается и, самое важное для Каины, как собирается противостоять тому, чему даже Симон, вероятно, не смог?
 
Она ведь не только свою жизнь готова была Данковскому вверить, но и жизни других, столь ценных для нее людей.
 
С хитрым прищуром, но молча, внимала Мария каждому слову. Упрямство его – почти восхитительное, если бы не было таким раздражающим. Он сидел на кушетке, пытаясь сохранить остатки достоинства, граничащего со спесью (в этом они с Марией были особенно схожи), – но дрожь в руках и бледность лица, были куда красноречивее любых его слов. Сейчас уверения Данковского в том, что он не собирается умирать, звучали не больше, чем пустые обещания.
 
— Ты так и не ответил на мой вопрос, – неужто он действительно думал, что витиеватыми умозаключениями сможет запутать ее, усыпить бдительность и скрыть главное? И зачем? Не вездесущ взор Марии, но он простирается далеко за пределы Города, дальше сознания – что Данковского, что ее собственного. — Винишь Сабурова в том, что он полномочиями ради личного пренебрегает, а сам-то? — ее голос был холоден, а взгляд – насмешлив и жесток; за мгновение изменилась Мария в лице. — Я не просила тебя рисковать, – продолжала она, не давая ни слова ему вставить. — Я просила тебя сберечь. Скажи, как ты думаешь сдержать данное мне слово, если сам на ногах еле держишься? Какой толк от этих отчетов, если в них некому будет разбираться? – Мария не одергивает руку из его, но сжимает так сильно, что почти делает больно самой себе, и от этого только злее становится. Она позабыть успела, что способна чувствовать так много и так ярко.
 
Как он смеет ослушаться ее указа? Недооценивает, может, не воспринимает всерьез?
 
Раздумывала Мария недолго – тут же склонилась к нему ближе, так что между ними осталось лишь несколько сантиметров. Ее глаза впились в его взгляд, словно пытаясь пробраться через зрачок в самую душу. — Неразумно? — рассмеялась она Данковскому прямо в лицо. Протянула руку, костяшками пальцев коснулась его щеки и провела по ней вниз, словно жар его кожи собирая в свою ладонь. — Что может быть более неразумным, чем борьба с неизбежным? — сразу и не поймешь, что она имела в виду. Потеряла надежду так рано? Хотела задеть за живое, напомнить, что он только и делает, что бросает вызовы, противостоять которым твердо не может? Намерения Марии - туманны и беспорядочны; она, возможно, и сама не до конца понимает, что вытворяет. Не умеет она линии читать – только спутывать, в хаос порядок превращать.
 
Ее пальцы скользнули ниже, коснулись подбородка Даниила и слегка приподняли его лицо. Мгновение тишины – и она резко склоняется еще ближе, накрывает его губы своими в нахальном поцелуе, не оставляя возможности воспротивиться.
 
Незримая тонкая нить, протянувшаяся между ними с самой первой встречи, с самого первого дня, связала этим поцелуем их сознания воедино – пусть всего на несколько мгновений, но и этого было достаточно. Неудержимым потоком, жаром и вспышками огня, звоном бьющегося стекла и кипящей кровью, выплеснулось на Данковского то, что во снах Мария в ночь его прибытия видела. Ни одного четкого образа, но даже этого было достаточно.
 
Достаточно для того, чтобы Мария отпрянула резко, словно обжегшись. Она распахнула глаза и с ужасом поймала во взгляде Даниила промелькнувшие отголоски ее видений. Она не должна была позволить этому случиться.
 
Она ведь этого действительно не желала. Будет ли достаточно одного нежелания, чтобы поцелуй ее не стал проклятьем смертельным для Данковского?

Шестой услужливо открывает дверь в "служебное помещение" и усаживается на свой пост отдыхать, а, значит — ожидать стоит кого-то предельно знакомого. Всё-таки ребятишек они с Белль натаскали знатно и воспитанные банбу в шарфиках были не просто отличными помощниками, но членами семьи, которые в не меньшей степени заботились о благополучии своих владельцев, чем брат с сестрой — об их.
   Наконец, краткий миг, когда всё естество Вайза было захвачено этим ощущением нарастающего саспенса, прямо как от хорошего триллера,  — кто же всё-таки пришёл в их скромную обитель и чем ему лично это будет грозить, — окончился и белоснежный лоснящийся мех ослепительно засиял в свете ламп подсобки, будто бы окружая фигуру каким-то ореолом прекрасного. Если в этом мире и существовали ангелы — одного из них явно звали бы Ликаон. Несомненно, просто не поддаётся никаким обсуждениям.
   Его появление — будто бы кто-то распахнул окно в новый мир, поделился паролем от соседского вай-фая в час самой жуткой нужды — просто восхитительно своевременно. Работать с агентством "Виктория" не только престижно и выгодно — на комиссиях их заказчики никогда не пытались сэкономить, в отличие от Николь, а даже если и пытались бы — Белль и Вайз вряд ли бы когда-нибудь об этом узнали, ведь им достаётся лишь приятная часть работы с профессионалами своего дела. Минимум лишних вопросов, максимум подготовленности к любому исходу ситуации, предельная вежливость и абсолютный комфорт.  Конечно,  привыкать к такому положению дел не приходилось — чаще всё-таки они выполняли заказы для куда менее утончённых особ и господ, но, тем не менее — оплачивать всё растущие счета за свет чем-то нужно было.
   Принимая из чужих рук заветную коробочку, ароматы из которой заставили внутри закружиться вихрь из негодования желудка и возмущения вкусовых рецепторов попыткой заткнуть голод каким-то там протеиновым батончиком, когда тут есть такое великолепие, ещё даже горячее, явно только из-под умелых рук генерала Чопа, Вайз старается не хвататься за палочки сразу же, а сначала сосредоточиться на том, что ему говорят.
Правда вставить свои слова о том, что Ликаону совершенно не за что извиняться и вообще Вайз безумно рад его видеть (нет, дело не только в еде, честно), ему конечно же не удаётся. Когда озвучено пожелание приятного аппетита юноша понимает, что отказываться не вариант и, ну, вообще-то, лапшу и правда стоит съесть пока она ещё горячая, потому что потом её будет ждать практически та же участь, что и вчерашнюю свинину в кисло-сладком, что таить греха. Усаживаясь в кресло поудобнее, чуть дальше от HDD, чтобы не брызнуть никуда соусом, Вайз не сводит глаз с гостя. Всё-таки вряд ли его миссия была тут оказать гуманитарную помощь и спасти бедных менеджеров магазина видео-проката от голодной смерти.
— Что-то произошло? — прежде чем произнести это Вайз тщательно прожевал всё, что было во рту и промокнул рот салфеткой, чтобы уж точно не прослыть диковатым невеждой. Вообще, в присутствии Ликаона хотелось бы и иметь ровную осанку, но спина привычная к вечной сутулости из-за постоянной работы за компьютером, не была рада внезапным попыткам исправиться, что уж говорить о том, что вошедшие в привычку сокращения в речи будь то письменной или устной тоже казались какими-то по ребячески неуместными.
   Но, видимо, в глазах собеседника Вайз не был таким разгильдяем, каким он казался сам себе, потому что прекрасный распорядитель агентства сразу начинает рассказ о деле. Точнее — пересылает детали в чат.
Намётанный глаз прокси сразу замечает и сумму заказа и срочность, а ещё — адрес. Не так давно, кажется, ему попадались посты и новостные сводки о повышении активности в этой части каверны. А, значит, действовать и правда стоило быстро. Либо туда  придет КУЛАК и зачистит всё, а, значит попасть в суб-каверну станет сложнее, а то она и вовсе — схлопнется и там уже будет не найти ничего из пожеланий клиента, или АИК займётся этим направлением вплотную, что, естественно, приведёт к ровно такому же неблагоприятному исходу.
— Приступаем сейчас? — Вайз откладывает в сторону и телефон и коробку с лапшой. — Я могу сразу отдать Эоса, чтобы вы с ним добрались до места входа, и подключусь как только войдём в каверну. Думаю, что вместе мы управимся с этим делом достаточно скоро. Сейчас вернусь!
    Обходя Ликаона и не давая ему возможности сказать что-то про "сначала ваш обед, Прокси",  потому что возможность подобного возмущения Вайз конечно же заприметил в чужом взгляде, он привычно взлетает на второй этаж к своей комнате. Индикатор на зарядной станции Эоса показывает полный заряд батареи, а значит беспокоится совершенно не о чем. Вайз отсоединяет банбу от зарядки, поправляет на нём курточку и шарфик.
  Если кто и был самым надёжным и прекрасным ребёнком в этой семье — так это точно Эос. Когда-то он спас их с Белль и с тех пор — это их задача заботиться о нём так же, как он заботится о них, ведь именно так и поступают в настоящей семье, верно?
— Ну что, друг, поработаем сегодня немножко? — ласково потрепав банбу между ушами, Вайз поднимается с колен, чтобы постучать в дверь соседней комнаты. — Магазин сегодня на тебе, сестрёнка.
   Услышав утвердительное "Ага" в ответ, он помогает Эосу спуститься по ступенькам, прекрасно помня как они сложны для маленьких округлых лапок, чтобы передать в надёжные руки Ликаона.
— До встречи у входа, — с улыбкой он закрывает за собой дверь в подсобку. Что же, у него есть минут семь, чтобы доесть свой обед, прежде чем нужно будет подключиться к HDD и Эосу, не стоит терять это время попусту.

1. Случайная встреча

This was an escape plan
Carefully timed it

Обливион выблёвывает Аэ, как норд выблёвывает выпивку за пару часов до рассвета, выпав из таверны. Переход между материальным и не совсем материальным миром ощущается колкой болью по всему телу. Оно отвыкло от материальности реальности, такой... конечной. Аэ слепо пробегает ещё как минимум шагов тридцать, прежде чем уцепиться руками за ствол какого-то дерева и замереть, обнимаясь с ним. Едкая желчь моментально подступает к горлу и данмер сосредоточенно блюет. Больше слюнями и желчью, чем чем-то ещё. Истрёпанная рыжая коса, болается через плечо, и на самый её кончик, попадают слюни и желчь. Аэ отмечает это очень вяло: "Помыть" и... жадно делает вдох.
Воздух материального мира - пьянит. Он отличается от того, что есть в Обливионе. Здесь в воздухе растекается аромат луговых трав, терпкость смолы деревьев, а там... не то, чтобы стерильное ничего, но... Вот Фаргрейв в котором он обретался последнее время пах ртутью и битым стеклом. Это очень странное сочетание. Аэ сползает по дереву вниз, упирается ладонями во влажную почву и тут же сжимает пальцы. Грязь забивает под ногти, пачкает полу-перчатки, но данмеру на всё плевать. "Материальный мир!!! Я - ДОМА!!!", - Валторис смеётся, но смех его тут же обрывается.
Где он?
Не то, чтобы Аэ был дерьмовым магом, скорее это была особенность Фаргрейва как такового. Из него порой очень сложно было попасть туда, куда тебе надо. Поэтому порталы в этом плане Обливона, обычно открывали дремора. У них как-то стабильнее выходило всегда с пунктом назначения. Да, приходилось платить, но за деньги ты мог быть точно уверен в том, что попадешь туда, куда надо. К сожалению, у Аэ не было такой возможности. Ему нужно было убраться из Фаргрейва как можно быстрее, поэтому...
Данмер прижимается щекой к дереву, обнимает его, и смотрит вокруг себя. Местность кажется  ему смутно знакомой. Увы, это точно не родной для Валториса Вварденфелл и совершенно точно - не Морровинд. Для Хаммерфелла слишком много зелени. "Хай-Рок? - Аэ вертит головой, продолжая жадно вдыхать воздух, - Нет, не Хай-Рок... Скайрим?...". Можно, конечно, до темна гадать, что да как, однако, проще было бы найти кого-нибудь да узнать куда его занесло.

---

- ... и почему же ферма Снегоходов? - Аэ стоит за стенкой и внимательно слушает чужой разговор. Выговор у тех, кого он подслушивается специфичный, настолько знакомый, что у данмера аж сразу сводит коленки и начинается мелкая дрожь. Он эти обертоны в голосах, что мужских, что женских - знает слишком хорошо.
Норды.
Он в Скайриме. Уже неплохо.
- Да, это давняя история. Тут как-то много снега выпало, год без лета был практически. Вот мой предок и назвал эту ферму - фермой Снегоходов, только с ними сюда и можно было добраться. Сам же знаешь в Рифте зимы не особенно холодные, - Аэ за стенкой согласно кивает головой. Рифт ему этим и нравился всегда - не особенно холодные зимы и не особенно заморачивающееся по некоторым вопросам население. А что ещё нужно данмеру весьма сомнительной репутации и не менее сомнительного поведения?
- Когда уже кончится эта гражданская война, - "О... Так я не сильно по времени отстал, получается?" - жаль, конечно, что всё ещё идёт грызня за трон объединенного Скайрима, ну, да, ладно, может быть, Король-Скальд уже остыл? В конце концов, Аэ так-то помог ему. Просто... это было действительно случайностью, что он попал в койку к принцу. - К тому же, слышал, драконы появились? Говорят над Хелгеном видели... Алдуина, - "КАКИЕ ДРАКОНЫ?" - Аэ перестаёт дышать и просто превращается в одной большое ухо, стараясь уловить всё.
- Мало нам Братьев Бури и Имперского Легиона, с чертовыми талморскими ублюдками, ещё и драконы! А всё потому что ярл Ульфрик убил Верховного Короля! - "Что?... Ульфрик?... Верховный... король?", - данмер прижимает ладонь к рту. Сколько времени прошло?! Какой сейчас год? Эра?...

---

Его растерянно бредущего по большаку подобрал какой-то совершенно бодрый нордский дедок, который посетовал, что меров стало как-то слишком много, но ты, парень, что-то больно потрепанный, садись давай, до Рифтена довезу. Дед что-то говорил, пока они ехали, а Аэ отвечал как мог. Правда, ответы его больше состояли из "Ага", "Угу" и "Удивительно".
- Да, чтоб вас Малакат высрал... - бормочет Валторис, смотря с холма на огромный город. Он помнил Рифтен жалкой рыбацкой деревенькой в тридцать домов, а теперь это речной портовый город, насколько уж он мог судить. - Анвар, это, я так засиделся в своей лаборатории, что потерял счет годам. Меры живут дольше... Какой сейчас год?
- Да, вы, эльфы, только и умеете, что теряться да путаться, - беззлобно отзывается дед, - Двести первый год Четвёртой Эры сейчас, эльф. Н-да... Ну, и, почитай, почти как двести лет с Красного Года, когда островок ваш мерский к спригганам смыло, после извержения, - сердце Аэ уходит в пятки. Дед брешет, ну, не могло такого быть, не могло!
- А.. Где остановится можно-то в городе?
- А ты что думаешь тебя с такой рожей пустят куда-то? - хмыкает старик. - Иди в "Пчелу и Жало", скажи, что Анвар прислал, может на конюшне хоть место найдут. Не любят тут эльфов.
- Спасибо, - растеряно бормочет Аэ, отходя от повозки, направляясь в сторону городских ворот. Ничего не осталось от рыбацкой деревушки Рифтен - город это. Портовый, шумный, людный. Ничего знакомого. Всё, что чувствует Валторс - это ужас. Ужас такой силы, что ещё чуть-чуть и его наизнанку вывернет. Мир только кажется тем же самым, а на самом деле он совершенно чужой, незнакомый данмеру. Никого уж и нет из тех, кого Аэ знал когда-то, в живых. "Вторая Эра... Четвёртая Эра..." - у Аэ кружится голова от страха и ужаса. У него ощущение, что он снова провалился в Хладную Гавань. Руки его снова мёрзнут, словно он опять в этом чёртовом плане Молаг Бала. Ужас вытесняет всё, что было хорошего в Валторисе, давит и поглощает.
Проходя по кривым улочкам Рифтена в этом состоянии он даже не замечает как за ним наблюдает и перешептываются тени. Аэ даже не понимает насколько он одеждой отличается от нынешних обитателей Тамриэля, насколько он внешне отличается от привычных взгляду данмеров. Он настолько истошно-рыжий, что его видно - не нужно никаких других описаний. Аэ - один такой на весь Рифтен. Истинное пепельное дитя Красной Горы.
Ноги сами приводят Аэ на Торговую площадь - хоть это осталось неизменным сквозь века. Она кажется намного больше, чем была когда-то и данмер был бы совершенно не удивлен тому, что её расширили когда-то. Надо же как-то справляться с растущим городом. Он невидящим взглядом обводит рынок и торговцев, глупо надеясь, что вдруг  хотя бы кого-то знакомого увидит, но всё выглядит иначе, нет даже привычных вывесок.
- Простите, - стражник смотрит на него с плохо скрываемым раздражением, - где я могу найти таверну "Пчела и жало"? - голос Аэ звучит удивительно тихо, чуть надломленно.
- Прямо отсюда и направо, а дальше можешь идти на запах, данмер. Говорят, что у вас как у собак, - Валторис игнорирует колкость.
"Пчела и жало" встречает его людским шумом, звуками музыки и запахом еды. Данмер находит самый дальний и тёмный угол, и забивается в него. "А чем я буду платить?..." - у него с собой были деньги, но насколько входу сейчас дрейки из его Эры?... Желудок Аэ издает скорбный звук голода. Он и, правда, не стал есть перед тем как сбегать. Порталы... всегда им переносились довольно мучительно, так что... Аэ закрывает лицо ледяными руками. Как ему быть?... Что ему делать?... "Можно подумать в первый раз будем продавать себя, чтобы оплатить жратву и спальное место...", - эта мысль немного отрезвляет. После побега из Хладной Гавани он тоже выпал очень дезориентированным, растерянным и совсем без денег, однако... тогда не прошло так много времени! Аэ отчаянно надеется на чудо, хоть и понимает, что зря. Свой лимит чудес он исчерпал, когда сбежал из Хладной Гавани - отвратительно много сотен лет назад.