[indent] Лишь немного изменившаяся с возрастом походка, но каждым своим движением она показывала ему своё недовольство, свою готовность биться до предела, лишь бы отвести от него эту угрозу.
    Ей не нужно быть специалистом и мастером над шпионами, чтобы понимать - сейчас, сегодня, в этой зале - не произошло совершенным образом ничего хорошего. Её интуиция вряд ли подводила её когда-то. Возможно, дело в пряности и постоянном с ней контакте, но, что Паулю казалось куда более вероятным ответом на незаданный вопрос, - Чани просто была всегда достаточно наблюдательна и никакие ветра и пески не могли сокрыть от неё тех истин, к которым она всей душой стремилась.
   Её рука в его собственной, как нить, связывающая с реальностью, как было и до - когда он мальчишкой пытался прорубить себе путь в песках, когда маневрировал между дюнами и ещё обучался всем премудростям жизни фрименов. И теперь - единственная нить, которая не позволяет ему окончательно опуститься в отчаяние. Слишком много работы, слишком много дел и едва ли ему хватало времени донести до неё, рассказать ей так, как она того заслуживала, что на ней, и на ней одной - держится вся его вера в то, что он справится. Что преодолеет эту чёртову бурю и когда пески улягутся, когда не останется этой угрозы - всё выйдет так, как должно.
    Так, как он бы хотел. Насколько уж ему позволит эту дорогу проторить вселенная.
Ведь видения бывают разные. И знает он достаточно, чтобы понимать - вот это затишье, в котором они сейчас, со всеми дипломатическими встречами, с этими "дарами" и речами масляными, что шипят на раскалённом песке, - этого осталось не так много. Им осталось не так много этого покоя вместе пережить.
  Хотя едва ли Чани ощущает это покоем. Едва ли ей думается, тем более сейчас, когда Пауль в их дом запустил коварного падальщика, даже не хищника, что они в покое и порядке. Что именно эти моменты их жизни, не считая тех робких начальных лет, что выдались им в тени, за спиной единственного на тот момент лидера - Стилгара, они смогут считать своим семейным очагом. Своей тихой гаванью.
    Но он не расскажет ей. Не будет. Так проще.
  И пускай, пускай чрезмерно эгоистично с его стороны, но так же - гуманно.
    Как глава дома. Как её супруг. Разве это не его задача - уберечь Чани от излишних переживаний? Разве не его долг - принимать всё на себя, и не позволять ей нести те тяжести, что валятся со всех сторон?
   Она выбрала его. Но не она выбирала стать наложницей Императора. На этот путь он вынудил её ступить, лишив любой альтернативы.
И теперь - он лишает её выбора вновь, легонько сжимая её руку в своей, улыбкой мягкой стараясь сгладить ту нервозность, что считывает в её обеспокоенном взгляде.
- Когда-то, когда на этом лице были другие глаза, - Пауль силится вспомнить их точный цвет, но от чего-то - прямо сейчас на ум не идёт ничего, кроме этого безжизненного металлического блеска. Ещё одна потеря, которую ему придётся пережить. Ещё один раз у него пытаются забрать дорогого ему человека, но Пауль не сдастся. Найдёт фото. Найдёт портреты. Затребует с Каладана у матери, если потребуется. Но не забудет. Не позволит отобрать у себя эту память и подменить её, пускай и такой искусной работой. - Этого человека я мог бы сравнить со своим близким родственником. Он старше меня был, годился, наверное, в дяди, но.. Я считал его братом. - и потому отказаться от этого подарка так тяжко. И потому он позволяет этот обман, этого шпиона, потому и лишь только потому, что - любил. Уж сколько бесполезны эмоции при расчётах, кроме случаев, когда пытаешься предсказать чужие шаги - беспрестанно ему твердил Хават. Ментат не чувствует, ментат считает. И Пауль последние года только и делал, что считал.
   Считал какой дорогой им идти. Считал сколько человек ему нужно завербовать, чтобы сбросить с трона Императора и уничтожить Харконеннов. Считал сколько дней покоя, до очередного вооруженного конфликта, у него есть в запасе. Считал как скоро Алия попробует перехватить его таланты про провидению.
   Считал. Считал. Считал и, казалось, даже уже забыл каково - чувствовать.
Машинальность всех его действий, их методичная просчитанность до поворота головы, чтобы уж точно вписаться в тот исход будущего, что виделся ему наиболее подходящим, будто бы начали сковывать его, удушать, формируя саркофаг, из которого вряд ли удастся выбраться самостоятельно.
   И вот, стоит по правую руку от него та, которая всегда старалась наладить его жизнь, его быт, быть опорой. Та, которую он сам всегда защищает от любой неприятности только если способен.
   А напротив - существо, которое одним своим появлением пробудило кучу чувств и эмоций. Будто бы распахнуло окна во всём дворце, но сквозь них не влился жар от улиц Арракина, но привычный и родной до ломоты в костях - солёный бриз морей.
    И как объяснить это супруге? Как дать ей понять, что он знает обо всех угрозах, что впустил в их дом, но не мог не впустить, потому что - именно это часть той тропы, что они должны пройти? Ведь и этому гхоле нельзя раскрывать себя с самого начала.
   Пускай он будет мыслить по своей программе, пускай, Паулю это только на руку - проще понимать откуда ждать нападения, меньше переменных в вычислениях.
Но вдруг, где-нибудь внутри этого тела всё же сохранилась частица настоящего Дункана?
- Именно он научил меня драться. Ему посвящал свои самые похабные песни Гурни, - Пауль позволяет себе этот миг погружения в свои воспоминания и наконец дополняет лицо напротив тем самым цветом глаз, что был когда-то. - Это самый честный из всех людей, что я знал, моя Сихайа. Именно потому отец мой и отправил его на знакомство с фрименами на Арракисе. И именно благодаря ему - я смог выжить в самый первый день после нападения на наш Дом. - другую свою, свободную руку, протягивает гхоле, предлагая взять свою ладонь.
   Это не будет тем же касанием, что в пустыне обеспокоенный Дункан дал ему, когда понял, что Пауль - всё-таки стал герцогом. Это не будет прикосновением ободряющим или полным заботы.
   Но оно будет новым. Стартом, который поможет Паулю понять - какими будут все остальные.

[indent] Подготовка близнецов к очередному выступлению шла так гладко, что потребности в присутствии Фремине не было вовсе и Линни предложил своему брату просто прогуляться, чтобы не торчать около них.
   Возможно, он не хотел, чтобы Фремине мешался под ногами, может - он задумал что-то особенное и пока не мог поделиться пока ни с кем, кроме родной сестры, а, может, в его словах не было никакого иного мотива, кроме как и правда пожелать члену своей семьи немного отдыха. Нельзя было знать наверняка.
  В этой семье, несмотря на всю их сплочённость, всё равно были тайны даже друг от друга. Он понимал причины, он понимал желание защитить всех остальных от тяжкой ноши и опасностей. Но...
   Фремине вглядывался в профиль Линни. Какая-либо хмурость будто бы не могла задержаться на его лице, тут же смываясь улыбками. У каждой улыбки Линни был свой смысл - озлобленная, саркастичная, искренняя, - он выучил часть из них просто будучи рядом. Линнет не уступала брату, хотя лицо её выражало куда меньше эмоций. Иногда ему было интересно - они скрывают вещи от него потому, что он - не родня? Или потому что надеются так уберечь его от чего-то?
   Он вот не может защитить их. Это было ясным как белый день.
Его умения помогают в техническом оснащении фокусов - нет такого реквизита в выступлениях Линни, которые Фремине не мог бы разобрать и собрать обратно без помощи самого фокусника. Механические изобретения, автоматоны разных калибров - Фремине понимал в них если не всё, то явно многое. Он мог бы, вероятно, подменять Линнет в фокусе с погружением в огромный кейс с водой и продержался бы в нём явно дольше своей сестры - его тело уже привыкло к таким нагрузкам и мир под водой ему казался куда более привлекательным. Меньше шума.
   Но едва ли он сможет так же хорошо как Линнет выдерживать шквал аплодисментов, когда придёт время выбираться из воды. Наверное ему предпочтительнее остаться внутри кейса.
   Таким образом - он практически бесполезен для них. И, с очередным провалом, новой миссией с которой он оказался не способен справиться - разве ему место рядом с остальными в Очаге? Отец явно не доволен им, и гадать нечего.
  Отец всегда предпочитал честность от них, да и скрыть истину - никогда не удавалось. Лишь самые юные и несмышлёные в Доме пытались от Отца что-то скрыть, Фремине же... Скажем так, ложь давалась ему ещё тяжелее, чем обычное общение. Под строгим взглядом Отца он лишь мог представлять как падает в какие-то глубокие пучины океана и больше никогда не вернётся на поверхность.
   Но он больше не мальчишка, который, в силу возраста, не может приносить пользу Семье. У Фремине есть обязанности и он с ними не справился. За такое всегда следует наказание и своё он ещё не получил. Он не знал, просил ли за него Линни, это вполне в его духе "старшего брата", но именно из-за его, Фремине, провала - Линни сам чуть не пострадал там, в крепости Меропид. Одна ошибка, как домино, одно за одной потянуло все костяшки их плана к краху и провалу. Никто не пострадал. К счастью.
     Но ведь всё могло быть совершенно по-другому. И простить себе собственную слабость становится невозможным. Пер бы точно не стал просто утопать в жалости к самому себе. Потому и Фремине не может оставаться в стороне.
    Несмотря на тяжесть его подкованных железом дайверских ботинок, он ступает до Дому тихо. Старая привычка, маленький урок по незаметности от Линнет, который въелся в его нутро, - он делает глубокий вдох, будто бы собирается погружаться, успокаивая биение своего сердца до допустимого ускорения, - кулак стучит по крепкой деревянной двери. Отец ещё не покинул Фонтейн и находился сегодня тут, среди них всех. За обедом Фремине избегал взглядов в сторону своего благодетеля, но всё-таки нельзя вечно бегать от ответственности.
- Прошу простить, Отец. - голос его немного дрожит. Он никогда не говорил с ней наедине, всегда рядом были брат и сестра, чьё присутствие придавало ему спокойствия. Да и говорил почти всегда Линни. Была ли это его личная храбрость или ему на самом деле не было дело до того, с кем именно он говорит - со стороны Фремине казалось, что в мире нет такого человека, с которым бы Линни испугался заговорить. Время пряток за его спиной рано или поздно должно было закончиться. - Я хочу искупить вину за свой провал в крепости. - он поднимает глаза и готовится принять любой вердикт, который Отец ему вынесет. Даже если его прогонят из Очага навсегда.

Разумеется, крики. Снова. Горничные-слуги графа контрастно тихие на фоне подобного хозяина, хотя взгляды у них в надменности одинаковые. Нет, никто из них Ванитасу не нравился, компания не желанная, но ведь ему и не должен никто нравиться, как и он не должен был нравиться никому. У доктора имелась цель. Она безличностна, она не привязывалась, она не выбирала, как не выбирают пациентов: независимо от воли на то, спасены должны быть все, кто могут; кому уже не помочь — ликвидированы, дабы не распространять смерть. Потому ни информаторы, ни люди-средства, ни пациенты — никто из них не имел значения для Ванитаса как личности, он будет иметь с ними дело в любом случае. До тех пор, пока они полезны, способны дать что бы то ни было. А ему самому, так или иначе, всегда имелось, что предложить; то, чем никому практически невозможно манипулировать, а результаты могли быть полезны каждому вампиру, заглядывая глубже — коду самого мирозданья. Поэтому... в общем-то, с лицом ни то безучастным, ни то в ехидстве превосходившем сразу обеих горничных графа, Ванитас выслушивал очередные крики экспрессивного вампира.

Несколько колких замечаний, стоило сказать, по делу — и после каждого из них крик становился всё более громким. Имелось в этом тыкании по бубочкам что-то приятное, очень удовлетворявшее до не могу, отдельный сорт удовольствия, конечно. Ванитас бы с удовольствием продолжил, и тогда снова пинком под зад (стоило того, впрочем), пока снова друг другу не понадобятся, но... Ноэ, какой хороший мальчик, у-у. И ладно: всё равно граф кричал одинаково, это даже немного утомительно. К тому же, в самом деле потеря времени: люди продолжали умирать, и это не то, с чем стоило шутить. Похоже, кейс обещался стать достаточно сложным. Возможно, они столкнутся с сильным вампиром, возможно, достаточно разумным, чтобы проворачивать нечто... Вот то самое, чтобы даже у Данте информации не имелось от слова совсем. И это новость так себе: значит, умрет больше. Что не личная боль, но каждый раз — пощечина с летальным исходом, независимо от того, умирали ли люди или вампиры. Их жизни стоили одинакого, состоя, по сути, из одного и того же (дерьма и пустых мечтаний).

В голове имелся некоторый план, однако рисковать на этот раз — менее оправданно, чем обычно. Доктор предполагал, что речь шла не о ком-то с концами (пока) обезумевшем, возможно, со способностями достаточно мощными или необычными, дабы внести смуту в планы или вовсе их сломать. Потому стоило продумать и обдумать многое. А ещё отдохнуть, потому что последнее время они только и делали, что искали, и искали, и искали. Это утомляло: в процессе даже умудрились наткнуться на нескольких проклятых и исцелить их, но это чистая случайность, не имевшая никакого отношения к их делу. Смерти продолжались, и, судя по всему, становились всё более мучительными: проклятый набирал аппетит, всё сильнее наседая на свой голод и какие-то способности, следы которых на местах преступлений не оставалось, а потому ни отметить, ни считать — нечего.

— Угу, — проводил напарника взглядом, прежде чем продолжить глядеть в потолок, немного сонно размышляя. И да, вампира отпустил вот так просто: того трудно назвать непредсказуемым, если совсем откровенно, особенно с учётом обычных, уже изученных повадок. Однако тот в состоянии постоять за себя, как и вероятность того, что ему вдруг неслыханно повезёт после не одной недели поиска — мала до раздражения. Иначе Ванитас его бы в первый же день выпер приманкой, честное слово. У того сила, у этого книга Ванитаса, опыт и вообще: после того, с кем уже столкнулись, едва ли что-то могло сие превзойти. И, в общем-то, какое-то время этих мыслей хватало на то, чтобы не беспокоиться, продолжая раз за разом складывать имевшуюся информацию, пытаться составить-таки подобие картинки, высмотреть прежде упущенные улики-подсказки-намёки. И это самое какое-то время: ничего.

Впрочем...
Жертвы ведь всегда были одни. Находились одни; их находили всегда по одному, раздельно, даже если пропадали они изначально, или виделись в последний раз, вместе. Они не всегда были одного типажа, если пропадали вдвоем, однако как минимум один из них всегда имел... Ванитас поморщился, фыркнув и перевернувшись на живот.

"И какова же вероятность, что именно сейчас это случится именно с ним, а?" — со сепсисом сам себе вопросом на заданный вопрос. Ноэ — один из сильнейших вампиров, которых можно повстречать на улице. С другой стороны, если допустить, что у проклятого имелись способности, которым напарник не в состоянии был бы противостоять или те, что перекрывали бы его собственные...

"А ведь тоже план, тьфу," — оттолкнувшись от матраса, Ванитас поспешил подняться и, накинув на плечи пальто, висевшее на спинке стула, последовал прочь из номера. Вероятность подобного — крайне мела; вероятность того, что Ноэ не осилит — чертовски мала. И тем не менее, она выше нуля. Это во-первых. Во-вторых... проклятому же в любом случае понадобится доктор, и это, конечно же, Ванитас. Всё равно не спалось, если уж на то пошло, даже при всей усталости. Он должен закрыть это дело, должен вылечить этого вампира. Должен.

Двинувшись по ночным улицам такого типичного, что с маньяками, что без, Парижа, Ванитас запихнул руки в карманы да зарылся в свой длинный шарф, попутно высматривая Ноя да думая о своём. В мысли постепенно уходил всё глубже.

"— У тебя много работы, не время отдыхать.
— У тебя много не работы, а мало времени. Работы куда больше, чем времени.
— В любом случае не могу его терять, пф.
— А что... если твоё время закончится раньше, чем ты успеешь обелить То Имя и наследие, что было запятнано?
— Я попробую, чтобы не закончилось.
— Но если его по определению мало и ты знаешь, что не успеешь, не сможешь, не способен, не лучше ли потратить его на месть?
— Месть должна иметь лицо. Весь мир не может быть объектом мести. Моя... деятельность, то, что я делаю — это и есть месть. Но это не то, что обычно преследуют мстители," — раздражение на навязчивый ход мыслей, однако смирение перекрыло его. Ничего нового, Ванитас уже оговаривал это с собой в сотнях вариаций. Только с собой и оговаривал.

Странное ощущение, стоило только отвлечься от диалога с собой. Его трудно описать, однако оно заставило отряхнуть плечи и, не останавливаясь, внимательно осмотреться: словно бы что-то мелькнуло ни то сзади, ни то на крышах. Однако ничего. Всё-таки стоило найти Ноя.

"— Как ты думаешь, почему ему так интересна книга Ванитаса?
— Она не может не быть интересной. К тому же, его мастер намеренно зародил зародил в нём интерес.
— А почему его мастер это сделал? Каков его интерес?
— Возможно, речь об исследованиях и истории. Книга Ванитаса — её часть.
— Но он наивен как ребёнок. Выше на голову, а верит. Кому угодно — верит, ты же знаешь. Мастеру — верит как никому. Этим невозможно не воспользоваться. А если ему однажды поступит запрос и придётся сделать выбор... Ты уверен, что он не поведёт себя иначе? [...]" — мысли продолжили развиваться в данном направлении, становясь все более аргументированными, критичными, мрачными и пессимистичными. От них тяжело отделаться, словно их через силу и очень настойчиво выдерживали в одной "гамме". Смирение перетекло в угрюмость и подозрительность. Словно бы Ванитас захлопнулся, закрылся, защелкнулся. Снова на плечах неприятный осадок, дернул ими к чёртовой матери.

Снова?

На крыше точно что-то было. Мелькнуло, однако доктор не успел уловить. Пришлось искать лестницу, чтобы забраться и пойти уже по крышам, если надо — побежать. На земле-то никого, там своя жизнь и какие-то случайные люди, даже группами. Кто-то за Ванитасом следил, точно следил.  И это не люди графа. Надо найти Ноя. Или разобраться самому, кто-что бы сейчас не преследовало. Вот только ощущения, неприятные и негативные, вызванные чередой мыслей от диалога с собой, который так долго не мог остановить — осталось вместе с ним. Может быть, стоило быть осторожнее? Не только с проклятыми. Они, в конце-то концов, просто больны. Здоровые могли быть опаснее, в состоянии помешать по-настоящему. Один — точно. Сейчас доктор почти готов в это если не поверить, то хотя бы допустить вероятность. Дурную.

Разумеется, крики. Снова. Горничные-слуги графа контрастно тихие на фоне подобного хозяина, хотя взгляды у них в надменности одинаковые. Нет, никто из них Ванитасу не нравился, компания не желанная, но ведь ему и не должен никто нравиться, как и он не должен был нравиться никому. У доктора имелась цель. Она безличностна, она не привязывалась, она не выбирала, как не выбирают пациентов: независимо от воли на то, спасены должны быть все, кто могут; кому уже не помочь — ликвидированы, дабы не распространять смерть. Потому ни информаторы, ни люди-средства, ни пациенты — никто из них не имел значения для Ванитаса как личности, он будет иметь с ними дело в любом случае. До тех пор, пока они полезны, способны дать что бы то ни было. А ему самому, так или иначе, всегда имелось, что предложить; то, чем никому практически невозможно манипулировать, а результаты могли быть полезны каждому вампиру, заглядывая глубже — коду самого мирозданья. Поэтому... в общем-то, с лицом ни то безучастным, ни то в ехидстве превосходившем сразу обеих горничных графа, Ванитас выслушивал очередные крики экспрессивного вампира.

Несколько колких замечаний, стоило сказать, по делу — и после каждого из них крик становился всё более громким. Имелось в этом тыкании по бубочкам что-то приятное, очень удовлетворявшее до не могу, отдельный сорт удовольствия, конечно. Ванитас бы с удовольствием продолжил, и тогда снова пинком под зад (стоило того, впрочем), пока снова друг другу не понадобятся, но... Ноэ, какой хороший мальчик, у-у. И ладно: всё равно граф кричал одинаково, это даже немного утомительно. К тому же, в самом деле потеря времени: люди продолжали умирать, и это не то, с чем стоило шутить. Похоже, кейс обещался стать достаточно сложным. Возможно, они столкнутся с сильным вампиром, возможно, достаточно разумным, чтобы проворачивать нечто... Вот то самое, чтобы даже у Данте информации не имелось от слова совсем. И это новость так себе: значит, умрет больше. Что не личная боль, но каждый раз — пощечина с летальным исходом, независимо от того, умирали ли люди или вампиры. Их жизни стоили одинакого, состоя, по сути, из одного и того же (дерьма и пустых мечтаний).

В голове имелся некоторый план, однако рисковать на этот раз — менее оправданно, чем обычно. Доктор предполагал, что речь шла не о ком-то с концами (пока) обезумевшем, возможно, со способностями достаточно мощными или необычными, дабы внести смуту в планы или вовсе их сломать. Потому стоило продумать и обдумать многое. А ещё отдохнуть, потому что последнее время они только и делали, что искали, и искали, и искали. Это утомляло: в процессе даже умудрились наткнуться на нескольких проклятых и исцелить их, но это чистая случайность, не имевшая никакого отношения к их делу. Смерти продолжались, и, судя по всему, становились всё более мучительными: проклятый набирал аппетит, всё сильнее наседая на свой голод и какие-то способности, следы которых на местах преступлений не оставалось, а потому ни отметить, ни считать — нечего.

— Угу, — проводил напарника взглядом, прежде чем продолжить глядеть в потолок, немного сонно размышляя. И да, вампира отпустил вот так просто: того трудно назвать непредсказуемым, если совсем откровенно, особенно с учётом обычных, уже изученных повадок. Однако тот в состоянии постоять за себя, как и вероятность того, что ему вдруг неслыханно повезёт после не одной недели поиска — мала до раздражения. Иначе Ванитас его бы в первый же день выпер приманкой, честное слово. У того сила, у этого книга Ванитаса, опыт и вообще: после того, с кем уже столкнулись, едва ли что-то могло сие превзойти. И, в общем-то, какое-то время этих мыслей хватало на то, чтобы не беспокоиться, продолжая раз за разом складывать имевшуюся информацию, пытаться составить-таки подобие картинки, высмотреть прежде упущенные улики-подсказки-намёки. И это самое какое-то время: ничего.

Впрочем...
Жертвы ведь всегда были одни. Находились одни; их находили всегда по одному, раздельно, даже если пропадали они изначально, или виделись в последний раз, вместе. Они не всегда были одного типажа, если пропадали вдвоем, однако как минимум один из них всегда имел... Ванитас поморщился, фыркнув и перевернувшись на живот.

"И какова же вероятность, что именно сейчас это случится именно с ним, а?" — со сепсисом сам себе вопросом на заданный вопрос. Ноэ — один из сильнейших вампиров, которых можно повстречать на улице. С другой стороны, если допустить, что у проклятого имелись способности, которым напарник не в состоянии был бы противостоять или те, что перекрывали бы его собственные...

"А ведь тоже план, тьфу," — оттолкнувшись от матраса, Ванитас поспешил подняться и, накинув на плечи пальто, висевшее на спинке стула, последовал прочь из номера. Вероятность подобного — крайне мела; вероятность того, что Ноэ не осилит — чертовски мала. И тем не менее, она выше нуля. Это во-первых. Во-вторых... проклятому же в любом случае понадобится доктор, и это, конечно же, Ванитас. Всё равно не спалось, если уж на то пошло, даже при всей усталости. Он должен закрыть это дело, должен вылечить этого вампира. Должен.

Двинувшись по ночным улицам такого типичного, что с маньяками, что без, Парижа, Ванитас запихнул руки в карманы да зарылся в свой длинный шарф, попутно высматривая Ноя да думая о своём. В мысли постепенно уходил всё глубже.

"— У тебя много работы, не время отдыхать.
— У тебя много не работы, а мало времени. Работы куда больше, чем времени.
— В любом случае не могу его терять, пф.
— А что... если твоё время закончится раньше, чем ты успеешь обелить То Имя и наследие, что было запятнано?
— Я попробую, чтобы не закончилось.
— Но если его по определению мало и ты знаешь, что не успеешь, не сможешь, не способен, не лучше ли потратить его на месть?
— Месть должна иметь лицо. Весь мир не может быть объектом мести. Моя... деятельность, то, что я делаю — это и есть месть. Но это не то, что обычно преследуют мстители," — раздражение на навязчивый ход мыслей, однако смирение перекрыло его. Ничего нового, Ванитас уже оговаривал это с собой в сотнях вариаций. Только с собой и оговаривал.

Странное ощущение, стоило только отвлечься от диалога с собой. Его трудно описать, однако оно заставило отряхнуть плечи и, не останавливаясь, внимательно осмотреться: словно бы что-то мелькнуло ни то сзади, ни то на крышах. Однако ничего. Всё-таки стоило найти Ноя.

"— Как ты думаешь, почему ему так интересна книга Ванитаса?
— Она не может не быть интересной. К тому же, его мастер намеренно зародил зародил в нём интерес.
— А почему его мастер это сделал? Каков его интерес?
— Возможно, речь об исследованиях и истории. Книга Ванитаса — её часть.
— Но он наивен как ребёнок. Выше на голову, а верит. Кому угодно — верит, ты же знаешь. Мастеру — верит как никому. Этим невозможно не воспользоваться. А если ему однажды поступит запрос и придётся сделать выбор... Ты уверен, что он не поведёт себя иначе? [...]" — мысли продолжили развиваться в данном направлении, становясь все более аргументированными, критичными, мрачными и пессимистичными. От них тяжело отделаться, словно их через силу и очень настойчиво выдерживали в одной "гамме". Смирение перетекло в угрюмость и подозрительность. Словно бы Ванитас захлопнулся, закрылся, защелкнулся. Снова на плечах неприятный осадок, дернул ими к чёртовой матери.

Снова?

На крыше точно что-то было. Мелькнуло, однако доктор не успел уловить. Пришлось искать лестницу, чтобы забраться и пойти уже по крышам, если надо — побежать. На земле-то никого, там своя жизнь и какие-то случайные люди, даже группами. Кто-то за Ванитасом следил, точно следил.  И это не люди графа. Надо найти Ноя. Или разобраться самому, кто-что бы сейчас не преследовало. Вот только ощущения, неприятные и негативные, вызванные чередой мыслей от диалога с собой, который так долго не мог остановить — осталось вместе с ним. Может быть, стоило быть осторожнее? Не только с проклятыми. Они, в конце-то концов, просто больны. Здоровые могли быть опаснее, в состоянии помешать по-настоящему. Один — точно. Сейчас доктор почти готов в это если не поверить, то хотя бы допустить вероятность. Дурную.

[indent] Аяка уже давно устала сидеть в четырех стенах фамильного особняка, атмосфера там царила довольно мрачная, никому там больше не было до нее дела. Отец так и не оправился от своей травмы покинул этот мир, матушка довольно скоро впала в глубокую депрессию, все внимание клана было направленно на то, что бы подготовить Аято к тому что бы он мог занять место уже почившего комиссара, вверив ему все дела и их непростое положение. Аяка так и не смогла полностью осознать как одна безмятежная ночь превратилась в сущий кошмар для всей их семьи. И продолжала длиться уже не первый год. Ей все еще ужасно хотелось вернуться туда, где все было хорошо. И этот маленький внутренний бунт был одной из этих попыток. Ей было все равно на последствия, ведь главнее было то что сейчас у нее есть возможность почувствовать глоток свободы. Благо рядом оказался человек, готовый поддержать ее в этом. К тому же Аяка рассудила, что с Казухой ей определенно будет безопаснее.
[indent] Прежде чем дети покинули чайную Аяка осторожно заглянула за угол, убедившись что молодой самурай Хиротацу, приставленный к Аяке в качестве личного телохранителя еще с тех времен когда отец был жив, отвлечен беседой. Девочке это было на руку, для самурая же это могло бы обернуться ужасными последствиями. Впрочем, Аяку это совершенно не волновало. Не в ее интересах было думать о грядущем наказании для самурая в случае того, если с молодой госпожой что-то случится. Так что оставалось надеяться, что Хиротацу был хорошим самураем и исчезновение детей для него не прошло бесследно. 
[indent] Аяка не стала задумываться о том, чем именно было продиктовано согласие Казухи, ей просто хотелось верить, что их дружеские чувства сильнее долга, так она чувствовала себя менее одиноко, даже если она просто придумала себе, что с ней можно просто дружить. По крайнее мере она могла наблюдать за тем как чужеземец Тома довольно быстро стал сперва другом для Аято, и потом уже для Аяки, в виду ее малого возраста, она первое время просто была маленькой надоедой, желающей тоже участвовать в мальчишеских играх где им просто приходилось мириться с ее присутствием в случае, если им не удавалось отослать ее к няньке.
- Спасибо, что согласился пойти со мной.
[indent] Гэта постукивают по мостовой усыпанной лепестками сакуры, не мгновение Аяка отвлекается на дивный аромат исходящий от ресторана Киминами, но почти сразу же переводит взгляд на кузницу. Работа в ней кипела, жар исходящий от печи вырывался горячим облаком, захватывая собой ближайшую улочку. О кузнечном деле Аяка особо ничего не знала, однако общее знание истории кланов было крайне важной дисциплиной для всех кто был их частью, так что вполне закономерным было обратить внимание на свои знания, не то что бы она как то пыталась казаться умной и образованной, просто вежливая беседа.
- Непростая это работа весь день так размахивать молотом.
[indent] За работой мастера дети наблюдали не очень долго, пока еще неоформившийся кусок разгоряченного метала постепенно приобретал более явные очертания, им было это интересно, впрочем работа оказалась долгой, так их интерес угас так же скоро как и появился.
- Когда нибудь ты тоже станешь кузнецом?

- Как я выгляжу?
- Как идиот.

Сигурд фыркнул и отмахнулся, но от Эйвор не укрылось, что её слова его задели. Наверняка задели. Кольчуга и кожа шли ему больше, чем вышитая белая рубаха, а с цветами в распущенных и вычесанных волосах он был больше похож на девчонку, чем на воина. Всё утро он провёл в бане, а потом - её никто об этом не просил, но Гудрун была занята, а на Дага с Вили надежды мало, - Эйвор долго-долго расчесывала его медные колтуны в попытке сделать его похожим на какого-никакого жениха. Сама не потрудилась собственные свалявшиеся косы со вчерашнего вечера переделать, и на свадьбу собиралась идти как есть, в своих домашних портах и старой сигурдовой рубахе, но над ним корпела с гребнем битый час.

- Дай сюда, - сжалилась она и соскользнула с краешка стола, на котором сидела до этого и лениво жевала кислое яблоко. Цветы сидели у него в волосах кривовато, и лучше бы сплести венок, как положено, но венки у Эйвор получаются ещё уродливей, чем причёски, поэтому она заплела ему пару тонких кос и связала их на затылке, воткнув в них незабудок, колокольчиков и каких-то красивых маленьких белых цветков, названия которых Эйвор не знала. Только сейчас она сообразила, что стебельки нужно протянуть пониже, поглубже в косы, чтобы цветы сели, как надо.

Она ничего в этом не понимала. Цветы в блестящих волосах как-то не вязались у неё с мужской красотой. Он и вправду выглядел глупо, в этой белой рубахе, с этими дурацкими цветами. То ли дело тот день, когда он вернулся из своего первого настоящего, взрослого набега. У него только-только настоящие усы выросли, а кровь с них уже с трудом сходила. И огонь в глазах такой... Животный.

Эйвор со знанием дела дергала цветы туда-сюда и укладывала пряди вокруг его лица, догадываясь, что делает только хуже, но никак не могла остановиться. Воздух в хижине щедро напитался их волнением, и, должно быть, они оба мало чего соображали в ту минуту. Потом что-то внутри Эйвор тихо прошептало: хватит, и она ощутила, как истерично бьётся сердце в её груди.

Она послюнявила большой палец и стёрла пятно сажи с его щеки.

- Ну вот, - сухо сказала она. - Жених.
Вид у неё был такой, будто она собирается на погребальный костёр смотреть, а не на свадебные гуляния, но она об этом не догадывалась.

- Ты в этом пойдёшь? - только и сказал Сигурд, окинув её недовольным взглядом с головы до ног.
- Ну да. А что? Ты Дага видел? Я ничуть не хуже выгляжу.
- Не валяй дурака. Ты моя сестра, а не деревенская пьяница. Могла бы и платье найти.
- А что не так с моими портами? - нахмурилась Эйвор, сделав шаг назад. - В них удобно плясать будет. Я собираюсь сегодня все ноги истоптать, знаешь ли. Не каждый день брат женится.

Девушки её возраста на подобные гуляния надевали красивые шерстяные сарафаны с тяжелыми красивыми пряжками, кто побогаче - с меховыми накидками на плечах. Они плели себе красивые пышные венки, а в самый разгар праздника сбрасывали меха и оставляли легкие светлые сорочки, в которых и плясать удобно, и не жарко от мёда и танцев. Только на Эйвор любые платья как парусина. Да и не нужно ей это.

- Опять вредничаешь. Трудно что ли?..
- Да чего прицепился ко мне?!

Она выпалила это и тут же отвернулась. Половица скрипнула у неё за спиной, и она услышала, как тяжело Сигурд вздохнул, тяжело и судорожно. Он волнуется так, что едва на ногах стоит. Он будто бы ждёт, что она что-то скажет, а она только и может, что кровавый заусенец на пальце ковырять.

А что тут скажешь? "Не женись"? Это с какой такой радости-то? Он не так поймёт, засмеёт её ещё. Назовёт девкой сопливой и весь пир смотреть на неё не будет. Потом объясняй ему ещё, что она имела в виду...
У него теперь жена будет. Он женится на этой Рандви, поселит её в своём доме, будет с ней вечерами сидеть, будет перед ней отчитываться, куда ходил, что делал и с кем, будет трещать о ней без умолку (как Вили - увьётся за какой-нибудь дурой и трындит о ней не переставая, как умом тронутый), и кончится их прежняя жизнь. Он, может быть, всё также будет брать Эйвор с собой в горы и рассказывать истории про звёзды, будет драться с ней на топорах и готовить к её первому набегу, который всё-никак-не-настанет, только всегда между ними теперь будет пропасть полыхающая. На одной стороне - она, сопливая девка, которая всё никак от старшего брата оторваться не может и как жеребёнок на тоненьких ногах едва-едва может сделать пару шагов в этом мире без него, а на другой стороне - он, уже совсем взрослый, уже мужчина, с женой, в набеги ходивши, всё такое. Да ему теперь просто позорно будет с ней водиться. Мала всё ещё, и всегда теперь будет мала, как бы широко ни раздались её плечи и какими сильными ни становились бы руки.

Сигурд молча ушёл, и Эйвор страшно захотелось что-нибудь пнуть.

Рандви эта вроде не дура. Проще было бы, будь она дура, конечно. Эйвор видела её несколько раз, когда родня привозила её к Сигурду на смотрины, чтобы жених с невестой друг на друга хоть посмотреть успели перед свадьбой. Друзья хлопали Сигурда по плечам и наперебой трещали, как ему повезло с будущей женой, и тогда Эйвор всегда находила предлог слинять куда-нибудь побыстрее, чтобы не видеть этого всего. Но иногда, оставаясь наедине с самой собой, она будто бы специально впускала в голову эти мысли, перебирала их в уме, будто ярлскона - свои лучшие украшения:

[indent] Они действительно красивая пара. Он выше её на две головы, оба с волосами цвета меди.
[indent] Она - тонкая и мягкая рядом с ним, как будто речка вьётся у подножия молодой скалы.
[indent] У него - нос в светлых веснушках, а у неё румяные, как яблочки, щёки. Она, наверное, смеётся красиво и умеет говорить тихо так, чтобы голос не хрипел.
[indent] Она, наверное, до одури ему нравится. Он просто слишком сильно пытается казаться серьёзным, оттого и не показывает. Как ещё?..

Ну а ты-то тут причём?

Эйвор встала на то место, где пару минут назад стоял Сигурд, и заглянула в мутное зеркало. Плечи почти как у него. Косы свалявшиеся, рубаха старая, висок сбрит, потому что шрам на полголовы и волосы нормально не растут.
Да причём тут она...

Она выскочила из хижины на улицу, где воздух пах молодой весной и местами лежал талый снег. Форнбург переливался всеми цветами радуги, сам весь украшенный цветами и лентами, как невеста - ну ещё бы, сын ярла женится. Работы в деревне сейчас больше, чем перед ярмаркой на Йоль, и Эйвор знает наверняка, что где-то да пригодится, только на душе у неё так паршиво, что работать она себя сегодня ни в жисть не заставит.

- Стоять! - она в пару прыжков преодолела свежую лужу и прыгнула на торопящегося куда-то Вили, уронив тяжелую руку ему на плечи. - Мы с тобой... идём искать мёд. Цыц! - палец с кровавым заусенцем лёг ему на губы, чтоб не возражал. - За мной.

Вили-Вили. Хемминг, когда видит их вдвоём, ведёт себя так, будто Эйвор уже пообещали его сыну в жёны, а она потому только не выступает, что Хемминг ей почти как Стюрбёрн - то есть, почти как отец. И она бы скорее в платье бы сегодня нарядилась, чем согласилась бы за Вили замуж пойти, но, в целом, он весёлый малый. Кого ещё можно выдернуть из сверхсрочных дел одним только "слышишь, эй, пошли напьёмся"? Они вдвоём раздобыли бадью с медовухой, приготовленную специально для соревнования выпивох, а там опомниться не успели, как уже опустошали рога наперегонки. Вили рыгал так, что по одному только звуку их можно было с той стороны деревни выследить, но Эйвор была слишком сосредоточена тем, чтобы его перерыгать. Рыгала и думала: вот, Вили, вот почему я с тобой дружу!..

Она была уже совсем в слюни, когда за ухо её больно потянули.

- Убер... Убер- - и снова рыгнула.
- Быстро трезветь, вы, оба! - это оказался не Стюрбьёрн, как можно было опасаться, а Сигурд. Без особого труда он тянул за уши их обоих, в каждой руке по уху, а лицо такое, будто сам Тор явился в Мидгард дать двум молодым пьяницам целительного пенделя. - Эйвор, мать нашла на тебя платье, поэтому... Да слушай же ты меня, - он больно взял её за щёки и встряхнул так сильно, что она начала икать ему в лицо. - Ты сейчас пойдёшь и окунёшь лицо в ручей, а пока вода будет бить тебя по морде, подумаешь о том, как сильно я не хочу, чтобы ты искала сегодня неприятностей. А потом пойдёшь и переоденешься, и если не протрезвеешь, будешь сидеть за столом с Дагом и Вили, а не со мной и отцом. Это ясно?

Она чуть не заплакала тогда. Но выбившуюся из косички незабудку ему поправила.

Когда стемнело, Эйвор сидела за праздничным столом чернее тучи. Даг с Вили поначалу пихали её в бока, чтобы как-то растрясти, а потом бросили это дело - она только смотрела немигающим взглядом на жениха с невестой, думать забыв о своём всё ещё неприглядном внешнем виде - вместо платья Гудрун нарядила её в такую же вышитую рубаху, что и у Сигурда.

Она смотрела на брата и его невесту и уже бросила начисто все попытки не думать о плохом. Ничего другого в голову попросту не лезло. У Рандви в волосах прекрасный пышный венок, медные локоны переливаются в свете факелов, а блеск кубков отражается в глазах так, что Эйвор отсюда видно. Она смотрит на неё несколько раз, с каким-то странным выражением лица. Думает о ней всякую гадость, наверное. Думает, что Эйвор ревнует - "ну конечно, как она может не ревновать, она же неряха, она же и вполовину не дотягивает до неё, до прекрасной Рандви, которой сейчас весь Форнбург любуется..."
И так оно всегда будет. Сигурд с женой - за высоким столом, а Эйвор - где-то там. Одна.

И нет, выглядит он совсем не глупо.
Он никогда не выглядел менее глупо.

Феннориан настолько уходит в себя, что даже не замечает, что в их крошечном домике открывается портал. Хотя этот звук разрезаемого магией пространства невозможно спутать ни с чем другим. Эльф, спасая себя, практически медитирует над склянками — некоторые из них подписаны рукой отца. У того был потрясающе красивый почерк. Сам Фенн пишет неряшливо и постоянно переписывает за собой же. Если он этого не сделает, то никогда не сможет расшифровать собственных записей.
— Я ищу своего давнего друга — Риордиана, — Феннориан подпрыгивает едва ли не до потолка. Пальцы разжимаются и незнакомец, что так резко нарушает одиночество молодого эльфа, становится свидетелем того, как Фенн пытается поймать, постоянно выскальзывающую у него из рук склянку. Она была подписана рукой матери: её ценили, берегли и, конечно же, использовали по прямому назначению все эти годы.
— Апр...грх... — Феннориан напуган, но всё же ему удается поймать убегающую от него стеклянную негодяйку и быстро поставить её на стол, на всякий случай, чтобы не уронить. — А... Ч...Э.... — имя отца сказанное чужим голосом: ровным, спокойным и доброжелательным, — посылает нервную дрожь от шеи к коленям, через спину. И Фенн опирается руками на стол, практически усаживаясь на него, находя в нем опору. Отец бы заругал, но... — Папа умер, — Феннориан не сразу узнает свой голос: хриплый, осевший, — зато сразу чувствует как глаза начинает жечь и щипать. Одно дело самому повторять имя отца, и другое — услышать его со стороны. Через мгновение, и не смотря на закушенную губу, Фенн понимает, что по щекам текут злые слёзы. Болезнь не отобрала у него возможность плакать (хотя, и это было симптомом), просто нужно было время. — А...я....Простите, — Феннориан быстро вытирает глаза рукавом. — Я... Вы...— эльф делает глубокий вдох, а потом не менее глубокий выдох. Руки у него дрожат, колени — тоже. Из опоры в этом мире у него есть только стол. — Я... думал... другим способом прибудете, — почему-то у него нет никаких сомнений в том, что перед ним тот самый давний друг, о котором говорил отец. Вряд ли, кто-то другой смог бы открыть портал сюда. "Он — талантлив, умён, но не сноб", — память звучит как отец. Собственный же голос самовольно катается вверх-вниз, словно ещё чуть-чуть и у него начнётся банальная истерика. — Я — Феннориан, сын Риордиана... Алхимик-подмастерье, — голос снова падает до шепота, а Фенн заправляет за вострое ухо прядь волос. Альтмеры обычно светловолосые, ясноглазые, но Феннориан пошел больше в мать, чем в отца — от нее темно-каштановые волосы и темноватые для высокого эльфа глаза. Собственное: "алхимик-подмастерье" — режет слух. Отец настоял с тем чтобы несколько обождать со сдачей экзамена на мастера. И вот... — Сейчас...а... — эльф опускает взгляд, а за ним и голову, в пол и пряди волос снова падают на его лицо, скрывая от внезапного гостя. — Здесь эпидемия. Нас... пригласили помочь, — "Смотреть в пол невежливо", — звучит в голове голос отца, и Фенн резко поднимает голову, стараясь выпрямится, хотя сил у него, конечно, не очень много. - Мы... заразились в итоге. Я — переболел, а отец... умер. Он быстро "сгорел"... практически сразу после того как написал вам... — Феннориан замирает, понимая что даже не знает как зовут того, кто стоит напротив него. — Простите, я...э...а....апрх.... — смущение окрашивает щеки эльфа едва заметным румянцем. — Отец... — апеллировать к мертвецу бесполезно было. - Ваше имя?.... — странное сочетание просьбы представиться и практически мольбы.
Фенн не очень хорош в обхождении людьми ли, с мерами ли, когда большую часть своей жизни проводишь мотаясь с отцом и матушкой по разного рода медвежьим (иногда в прямом смысле этого слова) углам, как-то очень мало шансов научиться нормальному взаимодействию с другими. Феннориан сам себе кажется ужасно нелепым и неловким, а потому краснеет ещё сильнее.

от гвейна подгружу позже; по запросу выдаю любой из последних

Пока Мираак говорит, окружающий их План чуточку сдвигается так чтобы Принцу было удобней работать с алхимическим столом. Под звучание голоса, что чужд этому миру, Хермеус склоняется над склянками и ретортами. Эта встреча подходит к концу — он это знает, видел в Свитке, видел когда-то в собственном Сердце, что надежно скрыто и укрыто на самом видном месте. Однако, прежде чем время истает до самого конца у них есть последние крохи его. Мираак, в своих амбициях, не боится идти по головам, предавать и заключать союзы. И Принцу даже интересно как именно смертный исполнит первую просьбу Демона Знаний. То что исполнит — ясно и так, интрига в том лишь как.

Сказка горчит не хуже паслёна — такая же ядовитая в ней мертвая вероятность. Что ж и она сгодится... В чуть дрожащем мареве иного спектра восприятия мира, Хермеус вытаскивает этого живого мертвеца из слов Мираака и в мире материальном подает сам себе — черное щупальце, косится на смертного своим единственным глазом, но послушно кладет мертвую вероятность прямо в руку Принца. Щепоть мертвой вероятности, две — чужих амбиций,  четыре — тщательно перетертые знания. Руки Принца замирают, когда рассказ внезапно прекращается.

Хермеус в смертном теле — больше человек, чем даэдра. Его знания, умения и навыки тесно сплетаются с тем что сохранилось от когда-то так порадовавшего его бретонского мальчишки. Эта книга была самой сложной для сохранения — она умирала от скверной болезни. Многие бесценные моменты и знания были утеряны. До Морвена Хермеус никогда не смотрел в сторону тайн Адамантовой Башни. Но после — заинтересовался. Итог — закономерен.

— Продолжай, пожалуйста, — не приказ — просьба. У Хермеуса вообще не ладится с приказами. Обычно он просто исподволь подводит кого-то к тому, чтобы было так как надо ему. Знания — хрупки в сути своей, вероятности — хищны. Если слишком давить — ничего не получится получить, а злодейки попируют. За это Хермеус любит свой человеческий аспект — он умеет договариваться, используя все что дает ему весь Принц. Или же лучше сказать что это Принц умеет договариваться, используя все что дает ему этот аспект? Единственно верного ответа — нет. И не может быть.

Руки снова начинают двигаться над столом, а ингредиенты снова вкладываются в руку черными щупальцами, которые то и дело косятся на Мираака своими глазами. Последняя часть этого скромного зелья — истошно вопящая вероятность. В смертном восприятии — она просто пищит, некрасиво, ужасно тонко, но терпимо. В восприятии же Принца, она истошно орет так что хочется как можно быстрее ей свернуть шею. Раздражающий звук. Но она должна попасть в ступу еще живой, и еще живой должна быть раздавлена. Люди называют это удачей. Все тщательно смешивается, прогревается в реторте, и оседает в двухрожковой колбе с круглым дном.

Средству нужна капелька времени чтобы настоятся и Хермеус немного подкидывает его в огонь горелки под двухрожковой колбой. Времени всегда мало, тратить его так — несколько расточительно. Но Принц прекрасно знает что сейчас — можно. И нужно. Мираак — это его способ забрать один очень старый долг. Давнюю плату за оказанные милость и услугу. Многие почему-то думают что Демон Знаний забыл про них и радуются, что смогли так ловко обвести даэдра вокруг пальца. Однако, никто из них не думает что для всего есть нужный момент. И когда он настанет — Принц получит свое.

[indent] Кубки, наполненные до краев крепким вином. За короля! Первым голос подает лорд Ормунд Хайтауэр. Сидя на скамье в центре стола, под знаменами своего дома, он хлопает Дейрона по спине – достаточно сильно и кусочек мяса, что еще мгновение назад был во рту у принца, теперь покоится на тарелке. Конфуз, которому Таргариен уделяет больше внимания чем речам родственника. Смотрит не моргая, не в силах посчитать сколько лордов стали свидетелем его позора. А был ли среди них бард? Ждать ли спустя несколько дней забавную и незатейливую песенку о драконе, что цыплёночком подавился? О, вряд ли. Простолюдины жадно обсасывают неудачи лордов и королей подобно тому, как голодные псы Королевской Гавани обгрызают кости, но третий сын, пусть и драконий крови – все еще для них птица малого полета. Ни земель, ни славы. Рыцарь, а впрочем, разве заслужил? Сир Дейрон Отважный – нарек его лорд Ормунд. Прозвище, что идет ему не больше, чем чужие доспехи. Совсем не как брат. Мальчишка, который еле сдерживал слезы, следую долгу перед семьей, клятве, что дол королю на глазах у всего Красного замка.

[indent] До него никому нет дела. Пока. Лорд Ормунд просит нового оруженосца наполнить вновь кубок. Сир Хоберт Хайтауэр вновь и вновь пересказывает историю, как он чуть в доспехи не помочился, увидев в небе дракона. Он клянется Семерыми, что изначально подумал на шлюху-королеву. Твердил, что раз она вздумала нацепить на голову корону отца, то, чем Неведомый не шутит, может, и на дракона вскарабкалась.

[indent] - Тогда тут бы сука и сдохла, — голос неизвестного рыцаря или же лорда заставляет Дейрона очнуться. Вспомнить, что он не на траурном ужине. Сегодня он принес королю победу, разгромив войска союзников. Да, лорд Рован бежал на север. Лорд Хайтауэр предполагал, что в Просторе еще достаточно глупцов, коим моча в голову ударила, но Алан Бисбери и лорд Алан Тарли взяты в плен, Том Флауэрс и лорд Оуэн Костейн мертвы (пусть боги судят их справедливо). Им бы пировать. Дейрону вместе со всеми поднять бы кубок за здоровье короля. Пообещать, что Семеро на их стороне, потому что его брат – Эйгон Второй из дома Таргариенов истинный король. Не может. Вгрызается в неизвестного рыцаря взглядом полным ненависти и стискивает зубы до скрежета. Не сорваться. Не здесь и не сейчас, когда вокруг столько лишних ушей. Молчание – верный сейчас путь. Сразиться с драконом. Смешно. Одержать в бою против дракона победу. Невозможно.

[indent] Все-таки смачивает губы в вине. Пьет, чтобы не говорить. Откровенность, которую от него требует лорд Анвин Пик – роскошь, что Дейрон себе позволить не может. Признается, что все еще слышит крики падших в пламени дракона и точно обезумит. Навсегда потеряется в чужом горе. Захлебнется в ненависти к себе. Он так старается не думать во сколько домов сегодня принес горя. Для скольких матерей, жен и дочерей имя его стало проклятием.

[indent] - Я не хотел… - шепчет слишком тихо и слова его тонут в шуме триумфа. – Не хотел, — хочет сорваться на крик, вот только вновь шепот.

[indent] Лорд Пик не унимается. Он хочет знать кричал ли сосунок Том Флауэрс, как недорезанный поросенок или же хватило смелости с честью принять смерть.

[indent] - Он был славным рыцарем.

[indent] Слова, что от него не хотели услышать. Уважение к врагу. Сожаление. Разве этого от него ждут? Нет. Он должен громче остальных кричать о ненависти. Клясться и уверять, что гнев дракона обрушится на каждого, кто посмеет пойти против Эйгона и его союзников. Дейрон должен вчерашних друзей сделать врагами. На войне нет места чести. Только холодный расчет. Партия в кайвассу, где вместо пешек живые люди со своими историями и мечтами. А победа… Жизнь?

[indent] Больше не спрашивает. Анвил Пик больше не ждет ответов. Со своими знаменосцами и такими же лордами, прожившими не первое лето, у него больше общего чем с мальчишкой лет шестнадцати. Хорошо. Пускай. Дейрон не жаждет чужого внимания. Ему сейчас больше всего хочется стать невидимым. Забиться в самый темный угол, куда не доносятся все эти речи о покорённых его драконом, а значит ним замки. Нет, он не хочет сжигать Хайгарден. Не станет отнимать жизни испуганной женщины и ребенка. Он не убийца. Он...

[indent] Привкус крови во рту. Не чужая, а своя. Искусанные до глубоких ран щеки изнутри, как способ унять отвращение к себе. Под ногтями зола и как бы сир Гвейн не старался, стирая с его лица пепел сражения, но кожа, волосы, одежда пропитались дымом. От Дейрона воняет смертью. Мучения и горе, вот что он видит теперь в зеркале. Принц. Рыцарь. Сир Дейрон Отважный. Все это ложь. Тень, под которой скрывается истинна.

[indent] Я убил их. Я убил их всех. Я… я не хотел, но я вынужден был. Я… кто я теперь? После благородных слов о победе, что Дейрон возложил к лапам Тессарион, последовала правда. Откровения, которые он не в силах произнести даже перед ликами Семерых. Слова, что он говорил сиру Гвейну, стирая кожу на руках до мяса.

[indent] Я убийца…

[indent] Признается себе. Молитвы и заученные гимны богам не дарят умиротворения. Призраки загубленных им душ бродят среди живых. Дейрон видит их в лицах лордов, что пируют под знаменами с золотым драконом. Слышит проклятия, коими они гонят его в могилу – они вырываются из уст, что еще мгновения назад клялись в верности его брату.

[indent] - Простите…

[indent] Спешно срывается на ноги, опрокидывая кубок, но стол заливает не вино, а кровь. Они так кричали, дядя. Будто звери. Это вовсе не были людские голоса. Признавался, пока еще помнил. Пока разум не решил забыть, потому что слишком больно. Слишком страшно, чтобы быть действительностью.

[indent] - Мне нужно подышать свежим воздухом.

[indent] Врет, чтобы вырваться из клетки. Уже на улице растягивает дублет и пытается совладать с верхней пуговицей рубашки. Жадно глотает воздух, поднимает глаза к небу. В величие звезд находит покой. Вспоминает и называет созвездия, которые выучил давно, еще задолго до мечты стать рыцарем и мейстером, он хотел быть мореплавателем как лорд Корлис Веларион. Дейрон помнит, как отец гордился им. разворачивал на столе карту звездного неба и просил сына показать Фонари Старицы и Ледяного дракона, Вепря и Лебедя. На потеху отцу Дейрон старался быть внимательным, но быстрым. Ему так важна была та похвала, гордость, что никогда не произносилась словами, но считывалась во взгляде и тот, как отец гладил его по голове. Сначала всего-то смышлёный ребенок. Потом послушный ученик. Талантливый оруженосец. Дейрон старался вновь и вновь заслужить похвалу отца. Но… Гордится ли отец мной сейчас? Вопрос, на который Дейрон не хочет знать ответ. Король Визерис Таргариен подарил Вестеросу двадцать пять лет мира и процветания. Война была противна ему во всех своих формах и проявлениях. Так почему они – его дети, его плоть и кровь, так легко окропили руки свои кровью? В звездах ответа не сыскать, но под ногами грязь, а вдали все еще дым от сражения. Так пусть будет небо – чистое и вечное. Величественное и прекрасное. Не опороченное войной.

Уже некоторое продолжительное время, задолго до непосредственного инцидента с трюмо и платьем, между ними выросла стена недомолвок. Когда-то наговариваясь до мазолей на кончиках языках, вовсе не фильтруя темы тех самых бесед, вдруг они забыли. Как давались легко шутки и серьёзные обсуждения, как было здорово не продумывать и не заготавливать каждую вторую реплику наперёд, предварительно взвешивая все возможные последствия небрежно окрашенного словца. Но тогда все было иначе...

Джон приглянулся ей едва её изящная ножка переступила ржавую калитку Добрососедства. Её можно обвинить в падкости на власть, но разве есть что-то дурное в женском инстинкте и потребности нуждаться в защите и покровительстве? Такой мужчина, как Хэнкок, заслуживал уважения просто потому, что однажды рискнул и с тех пор умудрялся удерживать свой авторитет и порядок на земле, где созидал условия не для себя единого, но и своих последователей. Пусть городок и крошечный, но в условиях ядерного испепеления не каждый дюжил прокормить самого себя и уж куда более поселение. Хэнкоку удавалось кормить, поить, купать и даже баловать развлечениями своих людей. Разумеется не без манипуляций, понятное дело - не без применения силы. Тем ни менее, он показался ей перспективным, справедливым лидером и надёжным мужчиной. И тогда ей почудилось, будто они смогут поладить и подружиться. Но Магнолия жёстко обожглась на собственной ошибке. Им никогда не быть друзьями.

Он высоко оценил её дебютное выступление, они согласились и на работу, и на жильё. И если поначалу она, как и всякие новоприбывшие снимала жильё на гостевых условиях, то вскоре он договорился выдать ей один из лучших номеров постояльцев — постоянцев. Они много болтали, когда Хэнкок спускался в «Третий Рельс» провести вечер, плавно сливающийся с ночью. Он не из тех, кто должен уходить до полного закрытия. Спустя некоторое время и вылившийся фундамент доверия, Джон находил предлоги пригласить её вверх по лестнице Старого Капитолия. Обсуждая возможности для привлечения большей аудитории блуждающих путников со звенящим крышками карманами; порой призывая Магнолию выступить его информатором, ведь ей куда охотнее доверяли секреты, изрядно подвыпившие очарованные гости. А потом... Потом начав обсуждать при ней вопросы куда более важного политического уровня, словно просто не желая отвлекаться от их "дружеской" компании ни на мгновение, даже посреди рабочего процесса. А позже... Градоначальник даже интересовался её мнением в некоторых вопросах. Лия не знала, делал ли он то из вежливости или ему взаправду была интересна её грань восприятия, но что ей стало прозрачно понятно, так это стремление вовлечь не только в жизнь города, но и казалось в свою собственную... Но ведь так и поступают друзья, разве нет?
Стремительно и аутентично связь между ними завязывалась, крепчала и становилась всë значимее и ощутимее. Не только для них двоих, но и всë их окружение очевидно наблюдало за развтием событий и делало ставки на исход.
Вот только дружба кончилась. В тот самый миг, как Магнолия распознала мучительный укол ревности, вонзивщийся под рёбра, когда чужое женское внимание к градоначальнику сплеснуло по её покою холодным затупленным лезвием. Тогда ей показалось, что хорошей идей будет развеять голову и сердце, когда за баром ей повстречался кавалер поприличнее и она позволила ему угостить ее коктейлем в обмен на кокетливую улыбку. В тот вечер, находящийся в баре, Хэнкок был крайне недоволен, но конкретику озвучить так и не смог. И вот, всë больше не казалось прежним. Всë больше не было, как раньше.
Они стали говорить более сдержанно и избегать личные темы. Она старалась реже подниматься наверх, он кажется не спешил спускаться вниз. Это должно было помочь обоим остыть и отказаться от вторичных домыслов, что все в округе трактовали напротив как намёки, но... Гиря до полу дошла, накал страстей вскочил ввысь и произошло то, что произошло... Им было необходимо сделать то, чего они пытались избегать - откровенный разговор.

[indent] Но как найти слова, когда плещут одни эмоции, словно пузырьки растрясенной квантовой?
Пусть и плохо скрывая мокроту серебряных глаз и ещё менее утаив кровотечение изрезанной ладони, Магнолия стремительно  пронеслась мимо ресепшен-стойки, нарушая свой обыкновенный ритуал обмена приветливой любезности с Клэр. Так словно надеясь, будто заперев за собой дверь в апартаменты, ей удастся отгородиться и от насущных проблем и от тягот внутри, она провернула щеколду, задернула шторы, убираясь фасад Старого Капитолия  с глаз долой, но... От себя не убежишь.

Бережно скинув пальто, в попытке того не испачкать, она печально отметила чёрное платье, весьма хорошо, но непривычно сидящее на фигуре. Её внимание тут же переключилось к ванной комнате, где в подергивающемся свете, питающегося генератором отеля, она принялась выскабливать осколки из собственной ладони. Вынимать их на желтоватый кусок бумаги, окропляя ту алым. Промывая раны разведённой водкой, она наконец принялась бинтовать ладонь. Всë это время, её сознание лихорадило от осознания произошедших событий и вырастающих выборов. Как быть теперь? Оставаться а городе или снова паковать чемоданы? Искать совета и понимания к кого-то ещё или никогда не упоминать эту ситуацию, дабы злые языки не прознали? Лия была в конфликте с самой собой и оттого дрожь в её руках множилась, спутывая все бинты. 

что-то принесу сюда, можно с профиля читателя посмотреть

Пускай коктейли Дионы носили уже легендарный статус - путь туда был заказан. Одна только мысль о том количестве котов, что нашли себе пристанище в этой небольшой таверне вызывали у него абсолютно неконтролируемый насморк. А это значило лишь одно.

   В Доле Ангелов никогда не было недостатка в посетителях. Особенно вечерами. Иногда ему даже удавалось развести какого-нибудь пьянчужку на пару кружек пива, сидра или даже бокал знаменитого вина из винокурни Рассвет.

   Музыка в этом помещении всегда лилась особенно звонко, несмотря на большое количество людей - голос не приходилось повышать, его доносило даже до самых потаенных уголков таверны.

  Сегодня смена самого владельца, а значит никаких поблажек с оплатой и нельзя будет просто похлопать глазами невинно, или записать свои напитки на чей-то чужой счёт. Иногда удавалось дожать Паттона и уговорить его на подобный подлог. Самое сложное было выдворить Шестипалого Хозе.

   Этот бесталанный идиот утверждал, что сам Анемо Архонт благославил его на пение. Но Венти было известно, что никого блин он не благословлял на борьбу за злачное место. Уж точно не этого тугоухого идиота.

- Снова ты? - он бы даже обиделся, если бы не понимал, что владелец таверны просто не умеет выражать свои мысли иначе. Строгое аристократическое воспитание, груз наследия знатного рода, та жестокость по отношению к самому себе, которую он проявляет, отсекая всё лишнее - всё то, что, как он считает, помешает его миссии.

   Одаривая его неотразимой улыбкой, Венти усаживается в зале и достаёт лиру.

   Ближе к полуночи толпа переносит его к барной стойке, и, несмотря на полное неудовольствие Дилюка - усаживает. Допивая сидр из своего бокала, бард едва сдерживает смех.

- Ещё песню? Это будет баллада о защитнике Мондштата, что в темноте ночи поражает врагов, незримый, не требующий признания, но всегда - заботящийся о страждущих! - пальцы ловко находят нужные аккорды, и таверна замирает на вдохе. Есть только он, его голос ведёт их сквозь улочки, столь родные и знакомые для всех жителей города. Его голос рисует плащ, что скрывает  лицо незнакомца, который тратит свою жизнь на благо города, еженочно рискуя.

   Когда победа одержана, когда враг отступает от города и мелодия затухает, он выдерживает паузу, позволяя финальной ноте опустится в тишину благодатную, пустить последнюю рябь по глади людских сердец.

   Чужая рука касается его колена, и не сразу Венти понимает в чем дело. Поглаживание и не думает прекращаться само - поэтому ему приходится скинуть с себя чужую наглую ладонь. Венти поворачивает голову, чтобы запросить себе ещё бокальчик сидра, но не успевает даже издать звука.

- Налейте барду сидра за мой счёт, - и, может, он бы даже согласился, поиграть в эту глупость, построить глазки и выманить себе немного моры на алкоголь. Его даже не слишком бесит чужая рука, что вновь материализовалась на ноге. Но он встречается взглядом с Дилюком, с его вздернувшейся вверх бровью, со слегка раздувшимися ноздрями.

- Пожалуй, откажусь, - он снова снимает с себя, руку, улыбаясь. Ведь должно им хватить ума не устраивать сцену, верно?

  Но не хватает. Юнец, явно не из Мондштадта, по одежде по крайней мере, он перехватывает его руку. - Ну что же, госпожа, вы не пожалеете.

- О, я не сомневаюсь, но, кажется, я уже начинаю, - смешок выходит сдавленный, не искренний и фальшивый по всем нотам, а вот руку освободить не выходит совершенно.

   Какой-то миг, он ощущает крепкий хват у себя на талии, немного невесомости, и вот - свобода. Но он уже не на стойке, а позади неё, прямо около юного Рангвиндра. Это именно его руки сняли с вынужденного насеста, его силы хватило, чтобы перенести Венти словно пушинку, даже ничего не задев на стойке. Он подаёт барду бокал, а сам выходит из-за стойки.  Бороться с Дилюком бесполезно, а потому юноша оказывается на улице в считаные минуты.

   Люд быстро рассасывается по углам таверны, бросая косые взгляды на владельца. Венти тоже выходит из-за стойки, понимая, что по ту сторону ему как-то  комфортнее, и садясь на стул с правильной стороны, наконец делая глоток из предложенного бокала.

- Это же яблочный сок, - он кривится.

- Мне не нравится запах алкоголя, - Дилюк пожимает плечами, возвращаясь к протиранию бокалов. - Или мне не стоило выкидывать твоего спонсора?

   Если бы было возможно скривить лицо сильнее - о, Венти бы да. Но делает ещё глоток. Сок правда вкусный, свежий, с правильной кислинкой, натуральной сладостью - ему кажется, будто он может даже услышать хруст яблока, как когда только впиваешься зубами в спелую мякоть.

   Он встречается с Дилюком взглядом, и решает больше не отвечать. Больше не терзать его, не пытаться подтрунивать, тихонько пьёт сок, ожидая, когда наконец ближе к утру разойдутся последние мондштадские пьянчужки.

- Не нравится запах, значит? - локти на стойку приземляет, в ладони лицо складывая. - А стакан сока это исправил?

  Дилюк зримо вздыхает, будто бы жалея о том, что произнёс, будто бы желая забрать свои слова назад. Немного магии, и вот Венти снова оказывается на стойке, ногу на ногу закидывая, улыбается.

- Я только её протёр, - звучит устало, но он подходит ближе. Руки с двух сторон от него располагая. Но не касаясь.

- Если возьмёшь на руки - не придётся второй раз протирать, - лукавство вперемешку с наглостью. Провокация, чтобы получить желаемое. То, что не в первый раз мелькает в чужом взгляде, то, чему любой другой человек уже давным-давно нашёл бы как дать выход. Но не Дилюк, о, нет, из него это чувство придётся доставать клещами, долго и упорно, настаивая на том, что и он тоже достоин счастья. Ведь чужая миссия занимает всё время, не оставляя Рангвиндру никакой свободы, никакой личной жизни.

   Он запретит себе, подумав, что вершить правосудие важнее. А потому барду нужно брать всё в свои руки. [ --- ]

- Нет, мы не... Это плохая идея, - его руки исчезают, шаг назад, ещё, и Венти уже не дотянуться до него. И всё что только что произошло кажется уже забытым, ведь он тут же берётся прибрать всё то, что упало. Будто бы не сидит перед ним на стойке тот, кого он целовал, и хотел бы целовать ещё. Будто бы это ничего не значило.

   Можно отпустить, можно позволить ему это отступление и ждать, когда он созреет ещё больше, когда потребность в собственном, в личном, перевесит все остальное. Но век людей так скоротечен, а с этими битвами, в которые он ввязывается - век может стать ещё короче. Венти не нравится эта перспектива. Потерять то, что даже не успеешь распробовать - это отвратительно.

  С годами эта пропасть растёт все сильнее. Чувство одиночества, которое подтачивает изнутри, будто бы заполнившееся на миг в этих руках. ...и тут же забирают, всего тепла лишают, оставляя наедине с зияющей дырой.

- Ну... раз так - ты знаешь где меня найти, - исчезать просто. Ветер всегда найдёт щель через которую проникнет, он не знает преград и не ведает никаких ограничений.

    Избегать его просто - не приходить в город. Не заходить в таверну. Не появляться в окрестностях в ночи.

   Но слышать. Тяжёлую поступь, уставшие шаги, смятение в голосе, когда он спрашивает у Паттона не видел ли тот Венти.

   Недели. Ему требуются недели, чтобы понять, что избегают именно его. Ему требуется вопрос от какого-то пьянчуги, чтобы понять - Венти всё ещё поёт в Доле Ангелов, но только тогда - когда нет его, Мастера Дилюка.

  Он приходит в собор, чем вызывает у барда смех. Он пытается спросить Барбару "Где Барбатос?", и получает пространный рассказ о том, что Барбатос - везде. В каждом дуновении ветерка. В каждом лучике солнца.

   А Барбатос всё ждёт. У дерева, у статуи, сидит и ждёт, придумывая новые шутки, чтобы встречу настроить на верный лад. Чтобы своё собственное негодование передать. А Барбатос шепчет ему "Не там", едва касаясь мочки уха. А Барбатос приносит ему подсказку, практически сжаливаясь.

    А потом Дилюк появляется у подножия статуи. С бутылочкой сидра и сесилиями. И шутки оказываются неуместными, и они оказываются лишними, когда он прижимает к себе, когда закруживает в объятиях. Когда целует, даже не давая сказать и слова.

  И мир, будто бы, даже не ощущается столь одиноким.

[indent]   Те самые покои в Твердыне Мейгора и стойкий запах снадобий. Мейстер Орвиль склоняется над королем и дела ему нет до принца, что следит за его работой. История повторяется в извращенном обличие. Дейрон улавливает тонкость шутки Семерых. В злобе или от осознания собственного бессилия, сжимает кулаки и старается быть сильным, но взгляд выдает истину помыслов. «Он не может уйти так быстро». Мысли предательские и опасные касаются души, заставляют сделать еще один шаг, стать у изножья кровати и не выдержать – перевести взгляд от брата к мейстеру, а потом и вовсе поднять глаза вверх и пусть руки не скрещены к молитве, но просить, умолять, требовать, а если придется, так и вовсе – обменять собственную жизнь на чужую. «Не уходи, Эйгон. Прошу, борись. Не дай Неведомому отнять еще тебя у меня». Дейрон не отошел от кончины отца. Не признавался никому, винит себя, что был в Староместе, а поэтому не успел попрощаться. Знал, собственными глазами видел, что дни отца сочтены и вскоре король Визерис предстанет перед судом Семерых, но предпочел вернуться в Старомест. Собственная жизнь, мечты, друзья и та странная свобода, которую он никогда не испытает в Королевской Гавани, оказались дороже семьи. Дейрон винит себя. Дня не прошло, чтобы он не просил прощения у отца. Сохраняя стойкость на глазах у всего двора и верных лордов, принц все еще держит траур. Он, правда, грустит и оплакивает отца, пусть почти и не знал его, пусть перед отбытием в Старомест, когда прошел попрощаться, вместо собственного имени услышал имя принца Деймона Таргариена. Дейрон не затаил обиду в сердце. Деймон? Пускай. Тогда он нашел силы улыбнуться, присесть у кровати и говорить так, будто ничего не случилось. Он поведал отцу, что отправляется в Старомест, потому что служит оруженосцем лорду Ормунду Хайтауэру. Не признался, что рыцарство – вовсе не его мечты, пообещал, что вскоре он получит шпоры и прославит дом Таргариенов на всех турнирах – от Староместа к Белой Гавани. Тогда, зная правду, но упорно обманываясь, Дейрон нашел силы не быть молчаливым наблюдателем. Сейчас, когда в постели не отец, а брат и мейстер пусть уверяет, что раны вовсе не смертельны и все в чем нуждается король, так это в крепком сне, Дейрон не храбрится. Потерять отца и короля в один день – тяжелый удар, но после него возможно подняться на ноги. Брат, король, друг… «Эйгон сильный. И упрямый…», — уверяет себя, вновь устремляя взгляд на израненного брата, что даже через сон стонет от боли. Хочет взять за руку и крепко сжать чужую ладонь в своей, проговорить, что он вернулся и Рейнира вместе со всеми своими союзниками заплатит наивысшую цену за измену. Не может. Молчит, склонив голову и просит Семерых быть милостивыми.

[indent] Дейрон все-таки покидает покои короля. Прислушивается к мейстеру Орвилю и словам о крепком сне. Благодарит и просит простить его, потому что крайне невежливо было вот так навязывать свою компанию. Мейстер ничего не отвечает. Склоняет голову перед принцем и просит простить его, но вынужден вспомнить о других своих обязанностях. Подчёркнутая учтивость наталкивает Дейрона на мысль, что мейстер все-таки остался недоволен действиями принцами и его твердым «нет», когда Эйгон все-таки уснул и служитель Цитадели потянулся за маковым молочком, чтобы подмешать его в вино. Слова слетели с уст сами по себе и сердце тогда забилось чаще. Находясь в сознании, Эйгон отказывался пить снадобье. Воротился, как непослушный ребенок, которого няньки пытаются накормить отваренной свеклой. Дейрон не вмешивался. Наблюдал за происходящим, разрываясь между непониманием и удивлением той выдержки, что проявил Эйгон. Сейчас же, когда Эйгон спал, а мейстер решил воспользоваться моментом, Дейрон посчитал своим долгом отстоять волю короля. Объяснил все для себя клятвой, которую дал на глазах у всего Красного замка, но в глубине души знал, что корни поступков глубже. «Пусть боги тебя благословляют, Деймон», — помнил он слова отца, произнесенные в полубреду. Не хотел он, чтобы снадобья столь сильно взяли в плен  брата.

[indent] - Король отказался от макового молока, проследите, чтобы его воля была исполнена, — обращается он к сиру Аррику Каргиллу. Набирает в легкие воздух, желая спросить, не было ли вестей от его брата – сира Эррика. Не говорит. Быстро понимает всю абсурдность подобных вопросов. – Если меня будут искать, скажите, что я улетел к Грачиному Приюту, — безумная затея возвращаться на еще тлеющую от пламени драконов землю. Дейрон понимает и все-таки он хочет видеть все собственными глазами, а не довольствоваться рассказами рыцарей. «Я должен был полететь вместо Эйгона», — еще одна причина, по которой Дейрону не сидится в Красном замке. Упрек, потому что если бы он поторопился, если бы не жалел Тессарион и вернулся в столицу на день раньше, то брат сейчас не боролся за  жизнь.  «Последняя моя ошибка», — обещает.

[indent] Израненный дракон и поле, усеянное храбрецами, коим вороны успели выклевать глаза. Тессарион садится, заставляя птиц подняться в небо, а Солнечного Огня проснуться от сна, поднять голову и взвыть, то ли радуясь присутствию еще одного дракона, то ли требуя немедленно уйти. «О нем заботится?», — Дейрон не подходит к чужому дракону. Наблюдает издалека, морща нос от запаха гнили.

[indent] - Семеро, успокойте их души, — само срывается с уст.

[indent]  В мертвой тишине полуночи, слова, проговорены шёпотом, подхватываются ветром и тот кружит их над полем, будто в насмешке. Ворчание в животе и пусть желудок пуст, но рвотный позыв силен. Принц подобно рыбе, выброшенной на берег штормом, широко открывает рот и жадно глотает воздух. Поднимает голову вверх, в звездах ищет умиротворение.

[indent] «Королевская Корона», — называет одно созвездие и сразу отыскивает Фонарь Старицы, Призрака и Всадника, самую яркую звезду с именем в честь прославленной королевы ройнаров и ее десять тысяч кораблей. Всматривается долго, пока тень от дракона не скрывает Луну. «Вхагар», — понимает и улыбка с привкусом грусти касается лица. Дейрон хотел поговорить с Эймондом. Один на один, без лишних ушей и взглядов, но точно не на поле сражения, среди трупов и вони. Впрочем, может так и лучше. Мертвецы точно не станут их подслушивать.

[indent] Вхагар садится. Дейрон еще раз жадно хватает воздух и поправляет плащ. Осторожно ступает, старается особо не смотреть под ноги. Улыбка добрая, но взгляд грустный. Дейрон старается подобрать слова, но мысли путаются.

[indent] - Зима запахнет кровью – это так поэтично, — честность. Предпочитает говорить, не думая. Встречается взглядами с Эймондом, но расстояние не сокращает. Он любит Эймонда. Дорожит им не меньше, чем Эйгоном или Хелейной, но… знает ли он еще его по-настоящему или держится за образ из девства, к которому сильно привязался и не хочет отпускать? – Это же вовсе не о вони и гнили, что есть истинным лицом войны. С победой тебя, брат, — пересиливает и делает шаг на встречу. – Ты вписал свое имя в историю, — без злобы. Тоном мейстера, который рассуждает о событиях, что были до Века Героев и теперь только память. Не осуждает, не возвеличивает. Говорит правду.

сумрачный, болотистый, затхлый вествью встречает туманом и мелкой моросью.
рио не снимает авиаторы и ухмыляется - назло. она сама по себе ослепительна, чтобы сиять ей солнце не нужно. не нужны и эти назойливые букашки из вествью, которые все играют и играют под чужую дудку. лучше ли это, чем их обычные скучные жизни? не имеет значения. пробежавшись глазами по строкам текущего сценария, губами очерчивая это заклинание, она мягко проверяет грани дозволенного, рамки, переступив за которые, появятся последствия, как кошка - та, которую, может, и сгубит любопытство, но в запасе совершенно нечестно припасены еще восемь жизней.

с ветки скрученного дуба возле полицейского управления срывается ворон. полу-кашель полукарканье содержит угрозу; предупреждение. и ухмылка рио становится только шире. хочется смеяться, правда хочется. алая ведьма мертва. мертва! и даже при всей силе даркхолда, любезно свалившегося ей в руки из-за чужой опрометчивости, при всей собственной неопытности, которая влечет ошибки, разбирать которые временами не могут и мудрейшие из них, которые могут протянуть в века заклятия после смерти хозяйки...

она мертва. и предупреждения рассыпаются прахом, остаются смехом.
и рио видит добрый дурной знак - вороны всегда сопутствуют ведьмам и их темным начинаниям. её начинание было было темнее беззвездной ночи, темнее первородного греха, темнее самого отъявленного грешника - но никогда не темнее самого черного сердца. страницы сюжета - силки чужого заклинания мягко обвиваются вокруг неё, вплетая в общую канву, успокаивая встревожившийся маленький мир. все так, как и должно быть. все идет по плану.

рио пропускает экспозицию, как и все, что довольно бесполезно и не повлияет на дальнейший сюжет, который с её легкой руки все равно будет переписан. кивает там, где должна кивнуть, зная насколько это все бесполезно. гораздо интереснее агата. рио поглощает её с жадным интересом. вызовом. где-то в глубине практически надеясь на то, что в этот же миг заклинание спадет, а вместе с этим она почувствует знакомую силу, стремящуюся изничтожить её. или нечто большее.

на мгновение в темных глазах агаты на мгновение вспыхивает искра. чистая ненависть, идущая из самых глубин.
этой вспышки хватает, чтобы согреться, испытывая мрачное довольство. есть вещи, которые будут всегда сильнее даже самого мощного заклинания. с этим можно работать. на мгновение рио хмурится: агата точно страховалась, иначе она не могла, и именно на это рио и рассчитывает. но могла ли агата рассчитывать на то, что на это будет рассчитывать рио? с неё станется. использовать других ради себя любимой - её любимое хобби, где-то наравне с ваннами из крови девственниц.

эта мысль раздражает. приходится её подавить, возвращаясь к изначальному. между ними висит напряжение. между ними висит раздражение. между ними висит молчание. она прислоняется к дверному косяку, слегка наклоняя голову вбок. даже если агата использует её... пока что это выгодно. им обеим. рио найдет, как сделать так, чтобы остаться в конце победительницей.

- нет смысла бегать с трупом, агнес, - "с" на конце переходит со свиста в змеиное шипение, отражается по темным углам комнат насмешкой. отвратительное имя. скучное. никакое. такое прерывистое, будто бы гавканье псины, которую пнули в бок. разочаровывающее. тени смеются над ней, а рио досадует почти. агата харкнесс, одна из сильнейших ведьм, лишенная сил, играет в местячкового детектива. позорище. - он никуда не убежит. он труп. буквально.

сомнительная игра слов. рио не гордится, но и не стремится поддерживать эту муторную вязкую атмосферу сомнительного детектива собирается не слишком-то и сильно. рамки это терпят, никаких даже намеков от окружения, что она хоть сколько-нибудь выбивается. замечательно. очки все же цепляются за карман рубахи. темновато.

- а вот побегать за виновником всего торжества... - грамотный выбор слов, не убийца же в конце-то концов. убивают они здесь только время. и нервы - узнать, что даркхолд уничтожен... было ужасно. - о чем ты думаешь, агнес? - рио говорит это имя так, будто бы ведет гвоздем по стеклу. неправильно. некрасиво. так сдирают корку с раны и жадно наблюдают, как вновь течет кровь. она продолжит его говорить пока самой агате не начнет претить, пока на краю сознания не начнет маячить то, как рио произносила то, другое, правильное имя.

- что ты скрыла от своего шефа? - она в несколько шагов доходит до стола, с легкостью подсаживаясь на него, наклоняясь, словно хищник, почуявший добычу. - у тебя есть еще одна зацепка. ты не можешь выбросить её из головы. тянешься к ней, но в последний момент одергиваешь руку, как от огня. - смотрит пристально, не мигая. в её словах куда больше, темные воды, куда так и манит зайти и погрузится с головой, подтекст, который скрыт на самой глубине. хочет ли рио, чтобы агата потонула? конечно же.

но для этого ей надо сделать первый шаг.