[indent] Лишь немного изменившаяся с возрастом походка, но каждым своим движением она показывала ему своё недовольство, свою готовность биться до предела, лишь бы отвести от него эту угрозу.
    Ей не нужно быть специалистом и мастером над шпионами, чтобы понимать - сейчас, сегодня, в этой зале - не произошло совершенным образом ничего хорошего. Её интуиция вряд ли подводила её когда-то. Возможно, дело в пряности и постоянном с ней контакте, но, что Паулю казалось куда более вероятным ответом на незаданный вопрос, - Чани просто была всегда достаточно наблюдательна и никакие ветра и пески не могли сокрыть от неё тех истин, к которым она всей душой стремилась.
   Её рука в его собственной, как нить, связывающая с реальностью, как было и до - когда он мальчишкой пытался прорубить себе путь в песках, когда маневрировал между дюнами и ещё обучался всем премудростям жизни фрименов. И теперь - единственная нить, которая не позволяет ему окончательно опуститься в отчаяние. Слишком много работы, слишком много дел и едва ли ему хватало времени донести до неё, рассказать ей так, как она того заслуживала, что на ней, и на ней одной - держится вся его вера в то, что он справится. Что преодолеет эту чёртову бурю и когда пески улягутся, когда не останется этой угрозы - всё выйдет так, как должно.
    Так, как он бы хотел. Насколько уж ему позволит эту дорогу проторить вселенная.
Ведь видения бывают разные. И знает он достаточно, чтобы понимать - вот это затишье, в котором они сейчас, со всеми дипломатическими встречами, с этими "дарами" и речами масляными, что шипят на раскалённом песке, - этого осталось не так много. Им осталось не так много этого покоя вместе пережить.
  Хотя едва ли Чани ощущает это покоем. Едва ли ей думается, тем более сейчас, когда Пауль в их дом запустил коварного падальщика, даже не хищника, что они в покое и порядке. Что именно эти моменты их жизни, не считая тех робких начальных лет, что выдались им в тени, за спиной единственного на тот момент лидера - Стилгара, они смогут считать своим семейным очагом. Своей тихой гаванью.
    Но он не расскажет ей. Не будет. Так проще.
  И пускай, пускай чрезмерно эгоистично с его стороны, но так же - гуманно.
    Как глава дома. Как её супруг. Разве это не его задача - уберечь Чани от излишних переживаний? Разве не его долг - принимать всё на себя, и не позволять ей нести те тяжести, что валятся со всех сторон?
   Она выбрала его. Но не она выбирала стать наложницей Императора. На этот путь он вынудил её ступить, лишив любой альтернативы.
И теперь - он лишает её выбора вновь, легонько сжимая её руку в своей, улыбкой мягкой стараясь сгладить ту нервозность, что считывает в её обеспокоенном взгляде.
- Когда-то, когда на этом лице были другие глаза, - Пауль силится вспомнить их точный цвет, но от чего-то - прямо сейчас на ум не идёт ничего, кроме этого безжизненного металлического блеска. Ещё одна потеря, которую ему придётся пережить. Ещё один раз у него пытаются забрать дорогого ему человека, но Пауль не сдастся. Найдёт фото. Найдёт портреты. Затребует с Каладана у матери, если потребуется. Но не забудет. Не позволит отобрать у себя эту память и подменить её, пускай и такой искусной работой. - Этого человека я мог бы сравнить со своим близким родственником. Он старше меня был, годился, наверное, в дяди, но.. Я считал его братом. - и потому отказаться от этого подарка так тяжко. И потому он позволяет этот обман, этого шпиона, потому и лишь только потому, что - любил. Уж сколько бесполезны эмоции при расчётах, кроме случаев, когда пытаешься предсказать чужие шаги - беспрестанно ему твердил Хават. Ментат не чувствует, ментат считает. И Пауль последние года только и делал, что считал.
   Считал какой дорогой им идти. Считал сколько человек ему нужно завербовать, чтобы сбросить с трона Императора и уничтожить Харконеннов. Считал сколько дней покоя, до очередного вооруженного конфликта, у него есть в запасе. Считал как скоро Алия попробует перехватить его таланты про провидению.
   Считал. Считал. Считал и, казалось, даже уже забыл каково - чувствовать.
Машинальность всех его действий, их методичная просчитанность до поворота головы, чтобы уж точно вписаться в тот исход будущего, что виделся ему наиболее подходящим, будто бы начали сковывать его, удушать, формируя саркофаг, из которого вряд ли удастся выбраться самостоятельно.
   И вот, стоит по правую руку от него та, которая всегда старалась наладить его жизнь, его быт, быть опорой. Та, которую он сам всегда защищает от любой неприятности только если способен.
   А напротив - существо, которое одним своим появлением пробудило кучу чувств и эмоций. Будто бы распахнуло окна во всём дворце, но сквозь них не влился жар от улиц Арракина, но привычный и родной до ломоты в костях - солёный бриз морей.
    И как объяснить это супруге? Как дать ей понять, что он знает обо всех угрозах, что впустил в их дом, но не мог не впустить, потому что - именно это часть той тропы, что они должны пройти? Ведь и этому гхоле нельзя раскрывать себя с самого начала.
   Пускай он будет мыслить по своей программе, пускай, Паулю это только на руку - проще понимать откуда ждать нападения, меньше переменных в вычислениях.
Но вдруг, где-нибудь внутри этого тела всё же сохранилась частица настоящего Дункана?
- Именно он научил меня драться. Ему посвящал свои самые похабные песни Гурни, - Пауль позволяет себе этот миг погружения в свои воспоминания и наконец дополняет лицо напротив тем самым цветом глаз, что был когда-то. - Это самый честный из всех людей, что я знал, моя Сихайа. Именно потому отец мой и отправил его на знакомство с фрименами на Арракисе. И именно благодаря ему - я смог выжить в самый первый день после нападения на наш Дом. - другую свою, свободную руку, протягивает гхоле, предлагая взять свою ладонь.
   Это не будет тем же касанием, что в пустыне обеспокоенный Дункан дал ему, когда понял, что Пауль - всё-таки стал герцогом. Это не будет прикосновением ободряющим или полным заботы.
   Но оно будет новым. Стартом, который поможет Паулю понять - какими будут все остальные.

[indent] Подготовка близнецов к очередному выступлению шла так гладко, что потребности в присутствии Фремине не было вовсе и Линни предложил своему брату просто прогуляться, чтобы не торчать около них.
   Возможно, он не хотел, чтобы Фремине мешался под ногами, может - он задумал что-то особенное и пока не мог поделиться пока ни с кем, кроме родной сестры, а, может, в его словах не было никакого иного мотива, кроме как и правда пожелать члену своей семьи немного отдыха. Нельзя было знать наверняка.
  В этой семье, несмотря на всю их сплочённость, всё равно были тайны даже друг от друга. Он понимал причины, он понимал желание защитить всех остальных от тяжкой ноши и опасностей. Но...
   Фремине вглядывался в профиль Линни. Какая-либо хмурость будто бы не могла задержаться на его лице, тут же смываясь улыбками. У каждой улыбки Линни был свой смысл - озлобленная, саркастичная, искренняя, - он выучил часть из них просто будучи рядом. Линнет не уступала брату, хотя лицо её выражало куда меньше эмоций. Иногда ему было интересно - они скрывают вещи от него потому, что он - не родня? Или потому что надеются так уберечь его от чего-то?
   Он вот не может защитить их. Это было ясным как белый день.
Его умения помогают в техническом оснащении фокусов - нет такого реквизита в выступлениях Линни, которые Фремине не мог бы разобрать и собрать обратно без помощи самого фокусника. Механические изобретения, автоматоны разных калибров - Фремине понимал в них если не всё, то явно многое. Он мог бы, вероятно, подменять Линнет в фокусе с погружением в огромный кейс с водой и продержался бы в нём явно дольше своей сестры - его тело уже привыкло к таким нагрузкам и мир под водой ему казался куда более привлекательным. Меньше шума.
   Но едва ли он сможет так же хорошо как Линнет выдерживать шквал аплодисментов, когда придёт время выбираться из воды. Наверное ему предпочтительнее остаться внутри кейса.
   Таким образом - он практически бесполезен для них. И, с очередным провалом, новой миссией с которой он оказался не способен справиться - разве ему место рядом с остальными в Очаге? Отец явно не доволен им, и гадать нечего.
  Отец всегда предпочитал честность от них, да и скрыть истину - никогда не удавалось. Лишь самые юные и несмышлёные в Доме пытались от Отца что-то скрыть, Фремине же... Скажем так, ложь давалась ему ещё тяжелее, чем обычное общение. Под строгим взглядом Отца он лишь мог представлять как падает в какие-то глубокие пучины океана и больше никогда не вернётся на поверхность.
   Но он больше не мальчишка, который, в силу возраста, не может приносить пользу Семье. У Фремине есть обязанности и он с ними не справился. За такое всегда следует наказание и своё он ещё не получил. Он не знал, просил ли за него Линни, это вполне в его духе "старшего брата", но именно из-за его, Фремине, провала - Линни сам чуть не пострадал там, в крепости Меропид. Одна ошибка, как домино, одно за одной потянуло все костяшки их плана к краху и провалу. Никто не пострадал. К счастью.
     Но ведь всё могло быть совершенно по-другому. И простить себе собственную слабость становится невозможным. Пер бы точно не стал просто утопать в жалости к самому себе. Потому и Фремине не может оставаться в стороне.
    Несмотря на тяжесть его подкованных железом дайверских ботинок, он ступает до Дому тихо. Старая привычка, маленький урок по незаметности от Линнет, который въелся в его нутро, - он делает глубокий вдох, будто бы собирается погружаться, успокаивая биение своего сердца до допустимого ускорения, - кулак стучит по крепкой деревянной двери. Отец ещё не покинул Фонтейн и находился сегодня тут, среди них всех. За обедом Фремине избегал взглядов в сторону своего благодетеля, но всё-таки нельзя вечно бегать от ответственности.
- Прошу простить, Отец. - голос его немного дрожит. Он никогда не говорил с ней наедине, всегда рядом были брат и сестра, чьё присутствие придавало ему спокойствия. Да и говорил почти всегда Линни. Была ли это его личная храбрость или ему на самом деле не было дело до того, с кем именно он говорит - со стороны Фремине казалось, что в мире нет такого человека, с которым бы Линни испугался заговорить. Время пряток за его спиной рано или поздно должно было закончиться. - Я хочу искупить вину за свой провал в крепости. - он поднимает глаза и готовится принять любой вердикт, который Отец ему вынесет. Даже если его прогонят из Очага навсегда.

Разумеется, крики. Снова. Горничные-слуги графа контрастно тихие на фоне подобного хозяина, хотя взгляды у них в надменности одинаковые. Нет, никто из них Ванитасу не нравился, компания не желанная, но ведь ему и не должен никто нравиться, как и он не должен был нравиться никому. У доктора имелась цель. Она безличностна, она не привязывалась, она не выбирала, как не выбирают пациентов: независимо от воли на то, спасены должны быть все, кто могут; кому уже не помочь — ликвидированы, дабы не распространять смерть. Потому ни информаторы, ни люди-средства, ни пациенты — никто из них не имел значения для Ванитаса как личности, он будет иметь с ними дело в любом случае. До тех пор, пока они полезны, способны дать что бы то ни было. А ему самому, так или иначе, всегда имелось, что предложить; то, чем никому практически невозможно манипулировать, а результаты могли быть полезны каждому вампиру, заглядывая глубже — коду самого мирозданья. Поэтому... в общем-то, с лицом ни то безучастным, ни то в ехидстве превосходившем сразу обеих горничных графа, Ванитас выслушивал очередные крики экспрессивного вампира.

Несколько колких замечаний, стоило сказать, по делу — и после каждого из них крик становился всё более громким. Имелось в этом тыкании по бубочкам что-то приятное, очень удовлетворявшее до не могу, отдельный сорт удовольствия, конечно. Ванитас бы с удовольствием продолжил, и тогда снова пинком под зад (стоило того, впрочем), пока снова друг другу не понадобятся, но... Ноэ, какой хороший мальчик, у-у. И ладно: всё равно граф кричал одинаково, это даже немного утомительно. К тому же, в самом деле потеря времени: люди продолжали умирать, и это не то, с чем стоило шутить. Похоже, кейс обещался стать достаточно сложным. Возможно, они столкнутся с сильным вампиром, возможно, достаточно разумным, чтобы проворачивать нечто... Вот то самое, чтобы даже у Данте информации не имелось от слова совсем. И это новость так себе: значит, умрет больше. Что не личная боль, но каждый раз — пощечина с летальным исходом, независимо от того, умирали ли люди или вампиры. Их жизни стоили одинакого, состоя, по сути, из одного и того же (дерьма и пустых мечтаний).

В голове имелся некоторый план, однако рисковать на этот раз — менее оправданно, чем обычно. Доктор предполагал, что речь шла не о ком-то с концами (пока) обезумевшем, возможно, со способностями достаточно мощными или необычными, дабы внести смуту в планы или вовсе их сломать. Потому стоило продумать и обдумать многое. А ещё отдохнуть, потому что последнее время они только и делали, что искали, и искали, и искали. Это утомляло: в процессе даже умудрились наткнуться на нескольких проклятых и исцелить их, но это чистая случайность, не имевшая никакого отношения к их делу. Смерти продолжались, и, судя по всему, становились всё более мучительными: проклятый набирал аппетит, всё сильнее наседая на свой голод и какие-то способности, следы которых на местах преступлений не оставалось, а потому ни отметить, ни считать — нечего.

— Угу, — проводил напарника взглядом, прежде чем продолжить глядеть в потолок, немного сонно размышляя. И да, вампира отпустил вот так просто: того трудно назвать непредсказуемым, если совсем откровенно, особенно с учётом обычных, уже изученных повадок. Однако тот в состоянии постоять за себя, как и вероятность того, что ему вдруг неслыханно повезёт после не одной недели поиска — мала до раздражения. Иначе Ванитас его бы в первый же день выпер приманкой, честное слово. У того сила, у этого книга Ванитаса, опыт и вообще: после того, с кем уже столкнулись, едва ли что-то могло сие превзойти. И, в общем-то, какое-то время этих мыслей хватало на то, чтобы не беспокоиться, продолжая раз за разом складывать имевшуюся информацию, пытаться составить-таки подобие картинки, высмотреть прежде упущенные улики-подсказки-намёки. И это самое какое-то время: ничего.

Впрочем...
Жертвы ведь всегда были одни. Находились одни; их находили всегда по одному, раздельно, даже если пропадали они изначально, или виделись в последний раз, вместе. Они не всегда были одного типажа, если пропадали вдвоем, однако как минимум один из них всегда имел... Ванитас поморщился, фыркнув и перевернувшись на живот.

"И какова же вероятность, что именно сейчас это случится именно с ним, а?" — со сепсисом сам себе вопросом на заданный вопрос. Ноэ — один из сильнейших вампиров, которых можно повстречать на улице. С другой стороны, если допустить, что у проклятого имелись способности, которым напарник не в состоянии был бы противостоять или те, что перекрывали бы его собственные...

"А ведь тоже план, тьфу," — оттолкнувшись от матраса, Ванитас поспешил подняться и, накинув на плечи пальто, висевшее на спинке стула, последовал прочь из номера. Вероятность подобного — крайне мела; вероятность того, что Ноэ не осилит — чертовски мала. И тем не менее, она выше нуля. Это во-первых. Во-вторых... проклятому же в любом случае понадобится доктор, и это, конечно же, Ванитас. Всё равно не спалось, если уж на то пошло, даже при всей усталости. Он должен закрыть это дело, должен вылечить этого вампира. Должен.

Двинувшись по ночным улицам такого типичного, что с маньяками, что без, Парижа, Ванитас запихнул руки в карманы да зарылся в свой длинный шарф, попутно высматривая Ноя да думая о своём. В мысли постепенно уходил всё глубже.

"— У тебя много работы, не время отдыхать.
— У тебя много не работы, а мало времени. Работы куда больше, чем времени.
— В любом случае не могу его терять, пф.
— А что... если твоё время закончится раньше, чем ты успеешь обелить То Имя и наследие, что было запятнано?
— Я попробую, чтобы не закончилось.
— Но если его по определению мало и ты знаешь, что не успеешь, не сможешь, не способен, не лучше ли потратить его на месть?
— Месть должна иметь лицо. Весь мир не может быть объектом мести. Моя... деятельность, то, что я делаю — это и есть месть. Но это не то, что обычно преследуют мстители," — раздражение на навязчивый ход мыслей, однако смирение перекрыло его. Ничего нового, Ванитас уже оговаривал это с собой в сотнях вариаций. Только с собой и оговаривал.

Странное ощущение, стоило только отвлечься от диалога с собой. Его трудно описать, однако оно заставило отряхнуть плечи и, не останавливаясь, внимательно осмотреться: словно бы что-то мелькнуло ни то сзади, ни то на крышах. Однако ничего. Всё-таки стоило найти Ноя.

"— Как ты думаешь, почему ему так интересна книга Ванитаса?
— Она не может не быть интересной. К тому же, его мастер намеренно зародил зародил в нём интерес.
— А почему его мастер это сделал? Каков его интерес?
— Возможно, речь об исследованиях и истории. Книга Ванитаса — её часть.
— Но он наивен как ребёнок. Выше на голову, а верит. Кому угодно — верит, ты же знаешь. Мастеру — верит как никому. Этим невозможно не воспользоваться. А если ему однажды поступит запрос и придётся сделать выбор... Ты уверен, что он не поведёт себя иначе? [...]" — мысли продолжили развиваться в данном направлении, становясь все более аргументированными, критичными, мрачными и пессимистичными. От них тяжело отделаться, словно их через силу и очень настойчиво выдерживали в одной "гамме". Смирение перетекло в угрюмость и подозрительность. Словно бы Ванитас захлопнулся, закрылся, защелкнулся. Снова на плечах неприятный осадок, дернул ими к чёртовой матери.

Снова?

На крыше точно что-то было. Мелькнуло, однако доктор не успел уловить. Пришлось искать лестницу, чтобы забраться и пойти уже по крышам, если надо — побежать. На земле-то никого, там своя жизнь и какие-то случайные люди, даже группами. Кто-то за Ванитасом следил, точно следил.  И это не люди графа. Надо найти Ноя. Или разобраться самому, кто-что бы сейчас не преследовало. Вот только ощущения, неприятные и негативные, вызванные чередой мыслей от диалога с собой, который так долго не мог остановить — осталось вместе с ним. Может быть, стоило быть осторожнее? Не только с проклятыми. Они, в конце-то концов, просто больны. Здоровые могли быть опаснее, в состоянии помешать по-настоящему. Один — точно. Сейчас доктор почти готов в это если не поверить, то хотя бы допустить вероятность. Дурную.

Разумеется, крики. Снова. Горничные-слуги графа контрастно тихие на фоне подобного хозяина, хотя взгляды у них в надменности одинаковые. Нет, никто из них Ванитасу не нравился, компания не желанная, но ведь ему и не должен никто нравиться, как и он не должен был нравиться никому. У доктора имелась цель. Она безличностна, она не привязывалась, она не выбирала, как не выбирают пациентов: независимо от воли на то, спасены должны быть все, кто могут; кому уже не помочь — ликвидированы, дабы не распространять смерть. Потому ни информаторы, ни люди-средства, ни пациенты — никто из них не имел значения для Ванитаса как личности, он будет иметь с ними дело в любом случае. До тех пор, пока они полезны, способны дать что бы то ни было. А ему самому, так или иначе, всегда имелось, что предложить; то, чем никому практически невозможно манипулировать, а результаты могли быть полезны каждому вампиру, заглядывая глубже — коду самого мирозданья. Поэтому... в общем-то, с лицом ни то безучастным, ни то в ехидстве превосходившем сразу обеих горничных графа, Ванитас выслушивал очередные крики экспрессивного вампира.

Несколько колких замечаний, стоило сказать, по делу — и после каждого из них крик становился всё более громким. Имелось в этом тыкании по бубочкам что-то приятное, очень удовлетворявшее до не могу, отдельный сорт удовольствия, конечно. Ванитас бы с удовольствием продолжил, и тогда снова пинком под зад (стоило того, впрочем), пока снова друг другу не понадобятся, но... Ноэ, какой хороший мальчик, у-у. И ладно: всё равно граф кричал одинаково, это даже немного утомительно. К тому же, в самом деле потеря времени: люди продолжали умирать, и это не то, с чем стоило шутить. Похоже, кейс обещался стать достаточно сложным. Возможно, они столкнутся с сильным вампиром, возможно, достаточно разумным, чтобы проворачивать нечто... Вот то самое, чтобы даже у Данте информации не имелось от слова совсем. И это новость так себе: значит, умрет больше. Что не личная боль, но каждый раз — пощечина с летальным исходом, независимо от того, умирали ли люди или вампиры. Их жизни стоили одинакого, состоя, по сути, из одного и того же (дерьма и пустых мечтаний).

В голове имелся некоторый план, однако рисковать на этот раз — менее оправданно, чем обычно. Доктор предполагал, что речь шла не о ком-то с концами (пока) обезумевшем, возможно, со способностями достаточно мощными или необычными, дабы внести смуту в планы или вовсе их сломать. Потому стоило продумать и обдумать многое. А ещё отдохнуть, потому что последнее время они только и делали, что искали, и искали, и искали. Это утомляло: в процессе даже умудрились наткнуться на нескольких проклятых и исцелить их, но это чистая случайность, не имевшая никакого отношения к их делу. Смерти продолжались, и, судя по всему, становились всё более мучительными: проклятый набирал аппетит, всё сильнее наседая на свой голод и какие-то способности, следы которых на местах преступлений не оставалось, а потому ни отметить, ни считать — нечего.

— Угу, — проводил напарника взглядом, прежде чем продолжить глядеть в потолок, немного сонно размышляя. И да, вампира отпустил вот так просто: того трудно назвать непредсказуемым, если совсем откровенно, особенно с учётом обычных, уже изученных повадок. Однако тот в состоянии постоять за себя, как и вероятность того, что ему вдруг неслыханно повезёт после не одной недели поиска — мала до раздражения. Иначе Ванитас его бы в первый же день выпер приманкой, честное слово. У того сила, у этого книга Ванитаса, опыт и вообще: после того, с кем уже столкнулись, едва ли что-то могло сие превзойти. И, в общем-то, какое-то время этих мыслей хватало на то, чтобы не беспокоиться, продолжая раз за разом складывать имевшуюся информацию, пытаться составить-таки подобие картинки, высмотреть прежде упущенные улики-подсказки-намёки. И это самое какое-то время: ничего.

Впрочем...
Жертвы ведь всегда были одни. Находились одни; их находили всегда по одному, раздельно, даже если пропадали они изначально, или виделись в последний раз, вместе. Они не всегда были одного типажа, если пропадали вдвоем, однако как минимум один из них всегда имел... Ванитас поморщился, фыркнув и перевернувшись на живот.

"И какова же вероятность, что именно сейчас это случится именно с ним, а?" — со сепсисом сам себе вопросом на заданный вопрос. Ноэ — один из сильнейших вампиров, которых можно повстречать на улице. С другой стороны, если допустить, что у проклятого имелись способности, которым напарник не в состоянии был бы противостоять или те, что перекрывали бы его собственные...

"А ведь тоже план, тьфу," — оттолкнувшись от матраса, Ванитас поспешил подняться и, накинув на плечи пальто, висевшее на спинке стула, последовал прочь из номера. Вероятность подобного — крайне мела; вероятность того, что Ноэ не осилит — чертовски мала. И тем не менее, она выше нуля. Это во-первых. Во-вторых... проклятому же в любом случае понадобится доктор, и это, конечно же, Ванитас. Всё равно не спалось, если уж на то пошло, даже при всей усталости. Он должен закрыть это дело, должен вылечить этого вампира. Должен.

Двинувшись по ночным улицам такого типичного, что с маньяками, что без, Парижа, Ванитас запихнул руки в карманы да зарылся в свой длинный шарф, попутно высматривая Ноя да думая о своём. В мысли постепенно уходил всё глубже.

"— У тебя много работы, не время отдыхать.
— У тебя много не работы, а мало времени. Работы куда больше, чем времени.
— В любом случае не могу его терять, пф.
— А что... если твоё время закончится раньше, чем ты успеешь обелить То Имя и наследие, что было запятнано?
— Я попробую, чтобы не закончилось.
— Но если его по определению мало и ты знаешь, что не успеешь, не сможешь, не способен, не лучше ли потратить его на месть?
— Месть должна иметь лицо. Весь мир не может быть объектом мести. Моя... деятельность, то, что я делаю — это и есть месть. Но это не то, что обычно преследуют мстители," — раздражение на навязчивый ход мыслей, однако смирение перекрыло его. Ничего нового, Ванитас уже оговаривал это с собой в сотнях вариаций. Только с собой и оговаривал.

Странное ощущение, стоило только отвлечься от диалога с собой. Его трудно описать, однако оно заставило отряхнуть плечи и, не останавливаясь, внимательно осмотреться: словно бы что-то мелькнуло ни то сзади, ни то на крышах. Однако ничего. Всё-таки стоило найти Ноя.

"— Как ты думаешь, почему ему так интересна книга Ванитаса?
— Она не может не быть интересной. К тому же, его мастер намеренно зародил зародил в нём интерес.
— А почему его мастер это сделал? Каков его интерес?
— Возможно, речь об исследованиях и истории. Книга Ванитаса — её часть.
— Но он наивен как ребёнок. Выше на голову, а верит. Кому угодно — верит, ты же знаешь. Мастеру — верит как никому. Этим невозможно не воспользоваться. А если ему однажды поступит запрос и придётся сделать выбор... Ты уверен, что он не поведёт себя иначе? [...]" — мысли продолжили развиваться в данном направлении, становясь все более аргументированными, критичными, мрачными и пессимистичными. От них тяжело отделаться, словно их через силу и очень настойчиво выдерживали в одной "гамме". Смирение перетекло в угрюмость и подозрительность. Словно бы Ванитас захлопнулся, закрылся, защелкнулся. Снова на плечах неприятный осадок, дернул ими к чёртовой матери.

Снова?

На крыше точно что-то было. Мелькнуло, однако доктор не успел уловить. Пришлось искать лестницу, чтобы забраться и пойти уже по крышам, если надо — побежать. На земле-то никого, там своя жизнь и какие-то случайные люди, даже группами. Кто-то за Ванитасом следил, точно следил.  И это не люди графа. Надо найти Ноя. Или разобраться самому, кто-что бы сейчас не преследовало. Вот только ощущения, неприятные и негативные, вызванные чередой мыслей от диалога с собой, который так долго не мог остановить — осталось вместе с ним. Может быть, стоило быть осторожнее? Не только с проклятыми. Они, в конце-то концов, просто больны. Здоровые могли быть опаснее, в состоянии помешать по-настоящему. Один — точно. Сейчас доктор почти готов в это если не поверить, то хотя бы допустить вероятность. Дурную.

[indent] Аяка уже давно устала сидеть в четырех стенах фамильного особняка, атмосфера там царила довольно мрачная, никому там больше не было до нее дела. Отец так и не оправился от своей травмы покинул этот мир, матушка довольно скоро впала в глубокую депрессию, все внимание клана было направленно на то, что бы подготовить Аято к тому что бы он мог занять место уже почившего комиссара, вверив ему все дела и их непростое положение. Аяка так и не смогла полностью осознать как одна безмятежная ночь превратилась в сущий кошмар для всей их семьи. И продолжала длиться уже не первый год. Ей все еще ужасно хотелось вернуться туда, где все было хорошо. И этот маленький внутренний бунт был одной из этих попыток. Ей было все равно на последствия, ведь главнее было то что сейчас у нее есть возможность почувствовать глоток свободы. Благо рядом оказался человек, готовый поддержать ее в этом. К тому же Аяка рассудила, что с Казухой ей определенно будет безопаснее.
[indent] Прежде чем дети покинули чайную Аяка осторожно заглянула за угол, убедившись что молодой самурай Хиротацу, приставленный к Аяке в качестве личного телохранителя еще с тех времен когда отец был жив, отвлечен беседой. Девочке это было на руку, для самурая же это могло бы обернуться ужасными последствиями. Впрочем, Аяку это совершенно не волновало. Не в ее интересах было думать о грядущем наказании для самурая в случае того, если с молодой госпожой что-то случится. Так что оставалось надеяться, что Хиротацу был хорошим самураем и исчезновение детей для него не прошло бесследно. 
[indent] Аяка не стала задумываться о том, чем именно было продиктовано согласие Казухи, ей просто хотелось верить, что их дружеские чувства сильнее долга, так она чувствовала себя менее одиноко, даже если она просто придумала себе, что с ней можно просто дружить. По крайнее мере она могла наблюдать за тем как чужеземец Тома довольно быстро стал сперва другом для Аято, и потом уже для Аяки, в виду ее малого возраста, она первое время просто была маленькой надоедой, желающей тоже участвовать в мальчишеских играх где им просто приходилось мириться с ее присутствием в случае, если им не удавалось отослать ее к няньке.
- Спасибо, что согласился пойти со мной.
[indent] Гэта постукивают по мостовой усыпанной лепестками сакуры, не мгновение Аяка отвлекается на дивный аромат исходящий от ресторана Киминами, но почти сразу же переводит взгляд на кузницу. Работа в ней кипела, жар исходящий от печи вырывался горячим облаком, захватывая собой ближайшую улочку. О кузнечном деле Аяка особо ничего не знала, однако общее знание истории кланов было крайне важной дисциплиной для всех кто был их частью, так что вполне закономерным было обратить внимание на свои знания, не то что бы она как то пыталась казаться умной и образованной, просто вежливая беседа.
- Непростая это работа весь день так размахивать молотом.
[indent] За работой мастера дети наблюдали не очень долго, пока еще неоформившийся кусок разгоряченного метала постепенно приобретал более явные очертания, им было это интересно, впрочем работа оказалась долгой, так их интерес угас так же скоро как и появился.
- Когда нибудь ты тоже станешь кузнецом?

- Как я выгляжу?
- Как идиот.

Сигурд фыркнул и отмахнулся, но от Эйвор не укрылось, что её слова его задели. Наверняка задели. Кольчуга и кожа шли ему больше, чем вышитая белая рубаха, а с цветами в распущенных и вычесанных волосах он был больше похож на девчонку, чем на воина. Всё утро он провёл в бане, а потом - её никто об этом не просил, но Гудрун была занята, а на Дага с Вили надежды мало, - Эйвор долго-долго расчесывала его медные колтуны в попытке сделать его похожим на какого-никакого жениха. Сама не потрудилась собственные свалявшиеся косы со вчерашнего вечера переделать, и на свадьбу собиралась идти как есть, в своих домашних портах и старой сигурдовой рубахе, но над ним корпела с гребнем битый час.

- Дай сюда, - сжалилась она и соскользнула с краешка стола, на котором сидела до этого и лениво жевала кислое яблоко. Цветы сидели у него в волосах кривовато, и лучше бы сплести венок, как положено, но венки у Эйвор получаются ещё уродливей, чем причёски, поэтому она заплела ему пару тонких кос и связала их на затылке, воткнув в них незабудок, колокольчиков и каких-то красивых маленьких белых цветков, названия которых Эйвор не знала. Только сейчас она сообразила, что стебельки нужно протянуть пониже, поглубже в косы, чтобы цветы сели, как надо.

Она ничего в этом не понимала. Цветы в блестящих волосах как-то не вязались у неё с мужской красотой. Он и вправду выглядел глупо, в этой белой рубахе, с этими дурацкими цветами. То ли дело тот день, когда он вернулся из своего первого настоящего, взрослого набега. У него только-только настоящие усы выросли, а кровь с них уже с трудом сходила. И огонь в глазах такой... Животный.

Эйвор со знанием дела дергала цветы туда-сюда и укладывала пряди вокруг его лица, догадываясь, что делает только хуже, но никак не могла остановиться. Воздух в хижине щедро напитался их волнением, и, должно быть, они оба мало чего соображали в ту минуту. Потом что-то внутри Эйвор тихо прошептало: хватит, и она ощутила, как истерично бьётся сердце в её груди.

Она послюнявила большой палец и стёрла пятно сажи с его щеки.

- Ну вот, - сухо сказала она. - Жених.
Вид у неё был такой, будто она собирается на погребальный костёр смотреть, а не на свадебные гуляния, но она об этом не догадывалась.

- Ты в этом пойдёшь? - только и сказал Сигурд, окинув её недовольным взглядом с головы до ног.
- Ну да. А что? Ты Дага видел? Я ничуть не хуже выгляжу.
- Не валяй дурака. Ты моя сестра, а не деревенская пьяница. Могла бы и платье найти.
- А что не так с моими портами? - нахмурилась Эйвор, сделав шаг назад. - В них удобно плясать будет. Я собираюсь сегодня все ноги истоптать, знаешь ли. Не каждый день брат женится.

Девушки её возраста на подобные гуляния надевали красивые шерстяные сарафаны с тяжелыми красивыми пряжками, кто побогаче - с меховыми накидками на плечах. Они плели себе красивые пышные венки, а в самый разгар праздника сбрасывали меха и оставляли легкие светлые сорочки, в которых и плясать удобно, и не жарко от мёда и танцев. Только на Эйвор любые платья как парусина. Да и не нужно ей это.

- Опять вредничаешь. Трудно что ли?..
- Да чего прицепился ко мне?!

Она выпалила это и тут же отвернулась. Половица скрипнула у неё за спиной, и она услышала, как тяжело Сигурд вздохнул, тяжело и судорожно. Он волнуется так, что едва на ногах стоит. Он будто бы ждёт, что она что-то скажет, а она только и может, что кровавый заусенец на пальце ковырять.

А что тут скажешь? "Не женись"? Это с какой такой радости-то? Он не так поймёт, засмеёт её ещё. Назовёт девкой сопливой и весь пир смотреть на неё не будет. Потом объясняй ему ещё, что она имела в виду...
У него теперь жена будет. Он женится на этой Рандви, поселит её в своём доме, будет с ней вечерами сидеть, будет перед ней отчитываться, куда ходил, что делал и с кем, будет трещать о ней без умолку (как Вили - увьётся за какой-нибудь дурой и трындит о ней не переставая, как умом тронутый), и кончится их прежняя жизнь. Он, может быть, всё также будет брать Эйвор с собой в горы и рассказывать истории про звёзды, будет драться с ней на топорах и готовить к её первому набегу, который всё-никак-не-настанет, только всегда между ними теперь будет пропасть полыхающая. На одной стороне - она, сопливая девка, которая всё никак от старшего брата оторваться не может и как жеребёнок на тоненьких ногах едва-едва может сделать пару шагов в этом мире без него, а на другой стороне - он, уже совсем взрослый, уже мужчина, с женой, в набеги ходивши, всё такое. Да ему теперь просто позорно будет с ней водиться. Мала всё ещё, и всегда теперь будет мала, как бы широко ни раздались её плечи и какими сильными ни становились бы руки.

Сигурд молча ушёл, и Эйвор страшно захотелось что-нибудь пнуть.

Рандви эта вроде не дура. Проще было бы, будь она дура, конечно. Эйвор видела её несколько раз, когда родня привозила её к Сигурду на смотрины, чтобы жених с невестой друг на друга хоть посмотреть успели перед свадьбой. Друзья хлопали Сигурда по плечам и наперебой трещали, как ему повезло с будущей женой, и тогда Эйвор всегда находила предлог слинять куда-нибудь побыстрее, чтобы не видеть этого всего. Но иногда, оставаясь наедине с самой собой, она будто бы специально впускала в голову эти мысли, перебирала их в уме, будто ярлскона - свои лучшие украшения:

[indent] Они действительно красивая пара. Он выше её на две головы, оба с волосами цвета меди.
[indent] Она - тонкая и мягкая рядом с ним, как будто речка вьётся у подножия молодой скалы.
[indent] У него - нос в светлых веснушках, а у неё румяные, как яблочки, щёки. Она, наверное, смеётся красиво и умеет говорить тихо так, чтобы голос не хрипел.
[indent] Она, наверное, до одури ему нравится. Он просто слишком сильно пытается казаться серьёзным, оттого и не показывает. Как ещё?..

Ну а ты-то тут причём?

Эйвор встала на то место, где пару минут назад стоял Сигурд, и заглянула в мутное зеркало. Плечи почти как у него. Косы свалявшиеся, рубаха старая, висок сбрит, потому что шрам на полголовы и волосы нормально не растут.
Да причём тут она...

Она выскочила из хижины на улицу, где воздух пах молодой весной и местами лежал талый снег. Форнбург переливался всеми цветами радуги, сам весь украшенный цветами и лентами, как невеста - ну ещё бы, сын ярла женится. Работы в деревне сейчас больше, чем перед ярмаркой на Йоль, и Эйвор знает наверняка, что где-то да пригодится, только на душе у неё так паршиво, что работать она себя сегодня ни в жисть не заставит.

- Стоять! - она в пару прыжков преодолела свежую лужу и прыгнула на торопящегося куда-то Вили, уронив тяжелую руку ему на плечи. - Мы с тобой... идём искать мёд. Цыц! - палец с кровавым заусенцем лёг ему на губы, чтоб не возражал. - За мной.

Вили-Вили. Хемминг, когда видит их вдвоём, ведёт себя так, будто Эйвор уже пообещали его сыну в жёны, а она потому только не выступает, что Хемминг ей почти как Стюрбёрн - то есть, почти как отец. И она бы скорее в платье бы сегодня нарядилась, чем согласилась бы за Вили замуж пойти, но, в целом, он весёлый малый. Кого ещё можно выдернуть из сверхсрочных дел одним только "слышишь, эй, пошли напьёмся"? Они вдвоём раздобыли бадью с медовухой, приготовленную специально для соревнования выпивох, а там опомниться не успели, как уже опустошали рога наперегонки. Вили рыгал так, что по одному только звуку их можно было с той стороны деревни выследить, но Эйвор была слишком сосредоточена тем, чтобы его перерыгать. Рыгала и думала: вот, Вили, вот почему я с тобой дружу!..

Она была уже совсем в слюни, когда за ухо её больно потянули.

- Убер... Убер- - и снова рыгнула.
- Быстро трезветь, вы, оба! - это оказался не Стюрбьёрн, как можно было опасаться, а Сигурд. Без особого труда он тянул за уши их обоих, в каждой руке по уху, а лицо такое, будто сам Тор явился в Мидгард дать двум молодым пьяницам целительного пенделя. - Эйвор, мать нашла на тебя платье, поэтому... Да слушай же ты меня, - он больно взял её за щёки и встряхнул так сильно, что она начала икать ему в лицо. - Ты сейчас пойдёшь и окунёшь лицо в ручей, а пока вода будет бить тебя по морде, подумаешь о том, как сильно я не хочу, чтобы ты искала сегодня неприятностей. А потом пойдёшь и переоденешься, и если не протрезвеешь, будешь сидеть за столом с Дагом и Вили, а не со мной и отцом. Это ясно?

Она чуть не заплакала тогда. Но выбившуюся из косички незабудку ему поправила.

Когда стемнело, Эйвор сидела за праздничным столом чернее тучи. Даг с Вили поначалу пихали её в бока, чтобы как-то растрясти, а потом бросили это дело - она только смотрела немигающим взглядом на жениха с невестой, думать забыв о своём всё ещё неприглядном внешнем виде - вместо платья Гудрун нарядила её в такую же вышитую рубаху, что и у Сигурда.

Она смотрела на брата и его невесту и уже бросила начисто все попытки не думать о плохом. Ничего другого в голову попросту не лезло. У Рандви в волосах прекрасный пышный венок, медные локоны переливаются в свете факелов, а блеск кубков отражается в глазах так, что Эйвор отсюда видно. Она смотрит на неё несколько раз, с каким-то странным выражением лица. Думает о ней всякую гадость, наверное. Думает, что Эйвор ревнует - "ну конечно, как она может не ревновать, она же неряха, она же и вполовину не дотягивает до неё, до прекрасной Рандви, которой сейчас весь Форнбург любуется..."
И так оно всегда будет. Сигурд с женой - за высоким столом, а Эйвор - где-то там. Одна.

И нет, выглядит он совсем не глупо.
Он никогда не выглядел менее глупо.

Феннориан настолько уходит в себя, что даже не замечает, что в их крошечном домике открывается портал. Хотя этот звук разрезаемого магией пространства невозможно спутать ни с чем другим. Эльф, спасая себя, практически медитирует над склянками — некоторые из них подписаны рукой отца. У того был потрясающе красивый почерк. Сам Фенн пишет неряшливо и постоянно переписывает за собой же. Если он этого не сделает, то никогда не сможет расшифровать собственных записей.
— Я ищу своего давнего друга — Риордиана, — Феннориан подпрыгивает едва ли не до потолка. Пальцы разжимаются и незнакомец, что так резко нарушает одиночество молодого эльфа, становится свидетелем того, как Фенн пытается поймать, постоянно выскальзывающую у него из рук склянку. Она была подписана рукой матери: её ценили, берегли и, конечно же, использовали по прямому назначению все эти годы.
— Апр...грх... — Феннориан напуган, но всё же ему удается поймать убегающую от него стеклянную негодяйку и быстро поставить её на стол, на всякий случай, чтобы не уронить. — А... Ч...Э.... — имя отца сказанное чужим голосом: ровным, спокойным и доброжелательным, — посылает нервную дрожь от шеи к коленям, через спину. И Фенн опирается руками на стол, практически усаживаясь на него, находя в нем опору. Отец бы заругал, но... — Папа умер, — Феннориан не сразу узнает свой голос: хриплый, осевший, — зато сразу чувствует как глаза начинает жечь и щипать. Одно дело самому повторять имя отца, и другое — услышать его со стороны. Через мгновение, и не смотря на закушенную губу, Фенн понимает, что по щекам текут злые слёзы. Болезнь не отобрала у него возможность плакать (хотя, и это было симптомом), просто нужно было время. — А...я....Простите, — Феннориан быстро вытирает глаза рукавом. — Я... Вы...— эльф делает глубокий вдох, а потом не менее глубокий выдох. Руки у него дрожат, колени — тоже. Из опоры в этом мире у него есть только стол. — Я... думал... другим способом прибудете, — почему-то у него нет никаких сомнений в том, что перед ним тот самый давний друг, о котором говорил отец. Вряд ли, кто-то другой смог бы открыть портал сюда. "Он — талантлив, умён, но не сноб", — память звучит как отец. Собственный же голос самовольно катается вверх-вниз, словно ещё чуть-чуть и у него начнётся банальная истерика. — Я — Феннориан, сын Риордиана... Алхимик-подмастерье, — голос снова падает до шепота, а Фенн заправляет за вострое ухо прядь волос. Альтмеры обычно светловолосые, ясноглазые, но Феннориан пошел больше в мать, чем в отца — от нее темно-каштановые волосы и темноватые для высокого эльфа глаза. Собственное: "алхимик-подмастерье" — режет слух. Отец настоял с тем чтобы несколько обождать со сдачей экзамена на мастера. И вот... — Сейчас...а... — эльф опускает взгляд, а за ним и голову, в пол и пряди волос снова падают на его лицо, скрывая от внезапного гостя. — Здесь эпидемия. Нас... пригласили помочь, — "Смотреть в пол невежливо", — звучит в голове голос отца, и Фенн резко поднимает голову, стараясь выпрямится, хотя сил у него, конечно, не очень много. - Мы... заразились в итоге. Я — переболел, а отец... умер. Он быстро "сгорел"... практически сразу после того как написал вам... — Феннориан замирает, понимая что даже не знает как зовут того, кто стоит напротив него. — Простите, я...э...а....апрх.... — смущение окрашивает щеки эльфа едва заметным румянцем. — Отец... — апеллировать к мертвецу бесполезно было. - Ваше имя?.... — странное сочетание просьбы представиться и практически мольбы.
Фенн не очень хорош в обхождении людьми ли, с мерами ли, когда большую часть своей жизни проводишь мотаясь с отцом и матушкой по разного рода медвежьим (иногда в прямом смысле этого слова) углам, как-то очень мало шансов научиться нормальному взаимодействию с другими. Феннориан сам себе кажется ужасно нелепым и неловким, а потому краснеет ещё сильнее.

от гвейна подгружу позже; по запросу выдаю любой из последних

Он начал стройно. Собрался, башку поднял. Поднял взгляд Гоусту в лицо. На мгновение кажется, что эта стройность из ивового прутика по ходу дела станет стальной осью. Это было бы очень похоже на Соупа, иногда даже перебарщивавшего со стремительностью в принятиях каких-то решений. Был в нём этот импульс, способный сносить всё на своём пути.
Но где-то на полдороги подул ветер и сраная веточка опала, как хер с перепугу.
Если бы он прятался в своей балаклаве чуть меньшее количество времени и помнил, как реагировать на поступки людей лицом, Гоуст поднял бы брови. Но он уже почти забыл, как и, главное, зачем это делать, если его всё равно не видят. Так что вместо того, чтоб демонстрировать собственное удивление мимикой — он наклоняет вопросительно голову к плечу, мгновенно транслируя наружу своё немое "повтори, не понял тебя".
И слушает. Неподвижный, удобно устроившийся на своём не самом подходящем для сидения насесте. Следит одними только глазами за МакТавишем, натурально мятущимся, будто тигр в недостаточно свободной для него клетке.

Вместо того, чтоб складно объяснить, где теперь будет чьё место, Соуп кипишит. И вдруг оплавляется. Будто резкие обычно, острые его грани неожиданно смягчаются, сделавшись плавными и гладкими, как бедро среднестатистической, не похожей на радиатор, девчонки. Как хрустальный шар для гаданий. Как глобус.
Хочется протянуть руку и потрогать. Не мерещится ли.

— То есть, ты не готов. — Можно было бы ожидать осуждения в этом тоне, но Гоуст скорее дразнится. Беззлобно. Легчайше. Почти невинно. Настолько "невинно", насколько он вообще умеет.
— Ты лишь заставляешь меня думать, что ты готов. Чтоб я счёл, что ты понимаешь, что ты делаешь.
Но нет, Соуп не понимает. Он просто делает всё, от себя зависящее, чтоб избавить себя (и Гоуста тоже) от неминуемых панических приходов, когда ситуация станет критической. До этого момента пусть всё идёт, как идёт; они вдвоём будут растерянно и отупело заниматься своими делами, которые Соуп им обоим придумал. Делая вид, что так и задумано. А потом таймер дойдёт до нуля и нужно будет решать что-нибудь на ходу.
На ходу всегда решать немногим легче. Можно хуйнуть, потому что "не было выбора".

Сама основа контроля состоит в том, что выбор есть. И ты решаешь. Что. Как. И когда.
И Соуп далёк от контроля. Он даже не допускает мысли о том, что мог бы его сейчас обрести.
Это путешествие по течению. Пока Гоуст дрейфует следом, можно не париться тем, чтоб взять всё в собственные руки.
Стоило бы разозлиться. Вместо этого приходит... Да, какое-то хитровыебанное, мерзкое сочувствие.

— Что заставляет тебя сомневаться в правильности решений? Почему ты вообще допускаешь мысль о том, что ты действуешь некорректно? — Он щурится, повернув к Соупу голову, прямо встречая и удерживая его взгляд.
Чем он не рассчитывал заниматься, так это возвращать своего сержанта на землю.
Но вот они. Здесь. В лаборатории.
Гоуст вознамерился умирать. А Соуп...

— Нам не надо идти к парням. Верно. — Приходиться идти след в след, чтоб ничего не пропустить из внимания. Гоусту эти догонялки не нравятся, но иногда нужно.
— На данном этапе я уже считаюсь противником. Потенциально опасным. Верно. Тебе, или любому из парней, придётся открывать огонь на поражение. Верно. — Он запинается мыслью за это "не хочу стрелять" Соупа. Думает: он сам выстрелил бы в Прайса? В Лазвелл? У него бы поднялась рука на Соупа, раз они здесь рассматривают ситуацию с необходимостью устранить кого-то из самого ближнего круга контактов.
— Если бы это был ты — я бы это сделал. — Эта мысль пронимает его ровно на мгновение, и пока странное, слишком тонкое и призрачное чувство не успевает схлынуть, Гоуст говорит об этом вслух.

Никто не должен умирать один.
Убивай, не причиняя мучений.
Забирай своих с поля боя.
Почему Соуп сомневается — ему искренне непонятно.

— Полный отчёт по ситуации, сержант. — Гоуст начинает мягко, низкий голос приглушён маской противогаза почти до вкрадчивости. Сквозь гул холодильника и работающих системных блоков компов он вынуждает МакТавиша прислушиваться. — Периметр чист. В здании чисто. Ожидаем эвака. Заражённые разделены. Браво 2-4 изолирован в жилых помещениях; Браво 0-7 — в холодильной камере лаборатории. Таймеры у обоих тикают. При возникновении физической угрозы жизни или здоровью личного состава подразделения — разрешено открывать огонь на поражение. Зона поражения — голова, не корпус. Допустимы поиски вакцины в пределах жилых помещений и холодильной камеры. Знаешь, чего не хватает в этой истории? Мне нужно сейчас вызвать всех Браво и передать тебе командование. Потому что если я, как командир, изолирован от своего подразделения и несу потенциальную для него угрозу, я больше не могу принимать решения. Мы всё ещё работаем? Или это уже личное? Потому что если мы работаем — я передаю тебе командование. Если это личное — объясни мне, почему ты не можешь в меня выстрелить.

With silence comes peace

Столик, за которым они сидели, создавал хотя бы иллюзию уединенности и отрешенности от своего мира. Каким-то образом здесь мало кто любил сидеть. Наверное, потому что находится слишком отдаленно от основного потока студентов. Ее же все устраивало кроме того, что невозможно было сделать это место хоть немного тише. Просто взять пульт и нажать на кнопку mute, чтобы ничего не мешало возвращаться в свой мир, где для нее было место, в отличие от реальной жизни. Она знала, что так и до психушки не далеко, но ничего не могла с собой поделать. Тишина и молчание нравились ей больше любой шумной вечеринки и буйного разговора, которые так любила Гвен. Она вообще очень любила поговорить, заполняя собой все свободное пространство. И была единственным человеком в этом университете, кто не раздражал Памелу своим шумом и фонтаном жизни. Парадокс, только и всего. Исключение из правил.

Ей комфортно сидеть за столиком, комфортно пить свой кофе с молоком, улыбаться шутке про кофе и завтрашний день. Видимо, сам прекрасно знает, как действует его голос на окружающих. Они молчат, каждый о своем. Может быть и неловко, но ее устраивает положение незнакомцев с соседних стульев. Памела опирается на руку и смотрит в окно. Все равно на поддержании светской беседы никто из них не настаивает. Она украдкой разглядывает его отрешенное лицо, светлые глаза за стеклами очков, слегка сгорбленную от работы спину. Она еще не встречала тех, кто предпочитает прятаться, а не доказывать всем и каждому, что он есть. Кто голосом, кто внешностью, кто поступками. Памела улыбается в руку, чтобы не выдать себя. Она все равно не знает, о чем говорить. Не то чтобы она слушала его лекции и что-то конспектировала, скорей просто уходила в себя и возвращалась, когда вокруг становилось шумно от отодвигаемых стульев и шороху страниц тетрадей. Гвен не любила, когда она так делала, насильно вырывая ее из своих мыслей. Она была благодарна, что этот профессор так не делает, оставляя простор на личное пространство, насколько это вообще возможно за маленьким столиком, где между вами расстояние дай бог если сантиметров десять наберется.

- До завтра, - она вежливо улыбается, провожая его взглядом. Ловит себя на мысли, что не хотела бы, чтобы он уходил, ведь тогда ее мир снова сотрется звуком голоса ее лучшей подруги. Зря что ли она маячит уже пару минут где-то рядом с заинтересованным видом.  Ей, конечно же, уже не терпится задать свои десять тысяч неуместных вопросов, узнать насколько ее собственные фантазии соответствуют действительности. По подсчетам Пэм, примерно на 0% из 100.

- Это же был тот самый профессор из Готэма? - стул еще остыть не успел, а Гвен уже восседала на нем, будто была здесь все время. Кружка с остывшим кофе уже в ее руках, булочка с корицей уже поделена на двоих. Когда она только успевает все делать? Не человек, ураган.
- Да, он,- ей непонятно, почему она начинает раздражаться на самый обычный вопрос. Возможно, это из-за вторжения. Возможно, из-за звона разбитого стекла в ушах. Здесь всегда что-то били. На этот раз это были осколки ее купола отчужденности от всего живого.
- В сестринстве сегодня вечеринка, пойдешь?
- Слушай, ты же знаешь, как я отношусь к такого рода сборищам, - Пэм кривит губы и допивает свой кофе. Возможно ей стоит пересмотреть свои приоритеты, но она предпочитает и дальше держаться за эту соломинку, которая связывает ее с реальным миром, не позволяя закрыться в своем одиночестве. Для нее это слишком важно, не быть оторванной от всего на свете, но она все еще не может дать себе ответ, почему. - К тому же мне надо как следует выспаться перед завтрашней лекцией у него. Хотелось бы дослушать курс, а не подтирать носом столешницу. Так что я, наверное, пойду.

With peace comes freedom

В общежитии тихо. В комнате тише вдвойне. Все ушли на эту вечеринку и вернутся если не к утру, то завтра. Она нагло соврала подруге, но не чувствовала даже малейшего укола совести. Она правда не любит все эти вечеринки, предпочитает какую-нибудь книгу или общество растений в местной оранжерее или факультетской лаборатории. Сегодня это книга, но дальше второй страницы главы она уйти не может. Взгляд то и дело возвращается к окну. Свежий воздух наполняет комнату, слабый вечерний ветерок гуляет по ее волосам и коже. Даже профессора Вудроу все еще не было на кампусе, уехал куда-то по своим делам и сказал, что будет через неделю. Никто не знал о их романе на грани, даже Гвен. Да это и романом было сложно назвать. Никто не давал никаких обязательств, ничего не было обговорено, просто случалось иногда. Никаких обязательств, только мимолетное касание руки, вскользь сказанные слова, записка из двух слов. Неправильно.

Памела привычно окунается в свой собственный мир, состоящий из мыслей и воздушных замков. Она, может, и могла бы сконцентрироваться на голосе лектора, записывать и делать конспекты и начать разбираться в теме лучше, чем любой присутствующий здесь психолог-недоучка, который больше кладет на лекции, чем реально поглощает какие-то знания. Но зачем? Она все же не из этой надменной шайки, которые снисхождению научились раньше, чем вылезли из материнской утробы. Поэтому и сидит тут, лишь бы досидеть оставшиеся два часа курса. Не сильно много, но так она может находиться в тишине еще какое-то время. Да и чего греха таить, голос у лектора хоть и волшебно-гипнотический и усыпляющий, но красивый.

Она не замечает, как проходит первый час, и не замечает, как в аудитории становится еще тише чем всегда. Она так и продолжает смотреть в окно на пасмурное серое небо, готовое вот вот выплеснуть дождь на землю. Дождь это полезно, особенно для природы вокруг. Смывает пыль с листьев, насыщает почву полезными для растений питательными веществами. Памела любила природу, природа любила Памелу. Люди могут не причинять ей вред, достаточно просто проявить немного чуткости и заботы.

Из транса ее выводит голос профессора, который оказывается ближе, чем ему положено.Она обводит взглядом пустое помещение и останавливается на его лице. Быть не может, чтобы лекция уже закончилась и прошли отведенные под нее два часа.
- Я не боюсь, - она сама не знает, интересно ей было или нет. Тема лекции скорее нет, чем да. Он скорее да, чем нет. Стоит ли признаваться в этом на десятой минуте их общения за все дни, что он здесь провел, она не знала. Не то чтобы у нее был большой опыт общения с людьми, поэтому она предпочитала отмалчиваться. Но в аудитории все равно ведь никого нет. И как она сказал, есть еще сорок минут. - Я сижу на ваших лекциях, потому что не привыкла останавливаться на чем-либо на половине пути. Не важно, интересно мне или нет. Все остальные, как я понимаю, решили сбежать? Или это вы их отпустили, а я просто не услышала конец?

Она складывает пустую тетрадь и закрытую колпачком ручку обратно в сумку и откидывается на стуле, смотря на него. Думала, что запишет хоть что-нибудь, но от его лекций в тетради пустота, а в голове только бессвязные отрывки слов и бессменный пейзаж за окном, дополняемый только какими-то отдельными несущественными деталями. Хоть сейчас иди в художественную студию и вставай за мольберт.
- Хотите кофе из нашего кафетерия? Тот столик сейчас должен быть свободен. Он вам вроде понравился, да?

Настенные часы отбивают секунды, она слышит их ход в тишине аудитории. Кажется, что они находятся в каком-то другом измерении, настолько тишина выбивается из общей картины вечно живого университета. Даже за окном пустота на лужайках. Видимо, из-за погоды. Все боятся намочить свои зады. Ну или просто страдают от похмелья в своих комнатах в общежитии.  В любом случае, она даже рада такому стечению обстоятельств.
- Если не хотите, можем не идти. Я все равно останусь с вами на эти сорок минут, мистер Крейн.

Страх ранит глубже, чем меч, повторяла себе Арья, но это не помогало. Там, в сарае у Божьего Ока, восемь дней Гора учил их настоящему страху, забирая в обмен жизнь. На гербе дома ее отца был лютоволк, заставляла она вспоминать себя, но чувствовала ягненком в стае испуганных овец, отданных на растерзание хищникам.
Ланнистеры отняли у нее все. Отца и Леди, Сансу, мысли о них разрывали ее сердце от боли. Она старалась нарисовать в мыслях лица из своего списка, это помогало заснуть, речитативом повторяя молитву так тихо, чтобы ее никто не услышал, но в памяти всплывал один лишь Грегор Клиган, а за ним Щекотун, бравший ее на допрос следующей после Ломми и Джендри и Пирожка. Во снах их головы на пиках синими мертвыми глазами смотрели на нее с осуждением.
Война сбросила лоск, нажитый цивилизацией так быстро, как Арья когда-то случайно прирезала конюшонка. Все рыцарские обеты, честь, о которой говорил ее отец, не значили для них ничего. Не больше, чем жизнь Ломми и других крестьян, Гора убивал их забавы ради, когда злился или когда ему было скучно. Еще меньше стоила жизнь изнасилованных и убитых на ее глазах крестьянок, их младенцев-детей.
  Убийство оказалось такой же простой и естественной потребностью, как еда, сон или похоть. Ни технологии, ни попытки придать огласке общественности творимые Горой злодеяния не привели к нужному результату, лишь больше разозлив истинного рыцаря Королевской Гвардии пленять, мучить и издеваться над пленными.
Речные земли до ужаса быстро скатились в средневековье под его мощной пятой и неусыпным взглядом пронзительных зеленых глаз его господина Тайвина Ланнистера. Арья думала, что она научилась ненавидеть, когда погибла Леди, она думала, что не будет в ее жизни большего ужаса, чем когда голова ее Отца слетела с его плеч и покатилась-покатилась-покатилась по ступенькам Бейлора прямо в орущую толпу.
Грегор Клиган переубедил Арью. Показал, насколько ничтожной ценой может обладать ее жизнь, но когда они вступили на ступени разрушенного замка, даже он не смог сравниться с тем ужасом, который навеял на крестьян полный призраками и легендами Харренхол, в который их загнали как скот.
Даже Гора на фоне башен Плача и Призраков выглядел маленьким и незначительным словно одна из вырезанных из дерева фигурок, которыми играли Бран и Рикон.
Арья же стала даже не овцой, а одной из множества мышек, что давили на своем пути армейские сапоги наемников и сжирали их псы. Девочка слышала их в стенах, замирая, в своем подвале на соломе, ей мерещилось, что крысы перестанут копошится в стенах и загрызут ее. Поделом. Она не волк, она бросила Нимерию у Трезубца, она позволила отцу отрубить голову, не смогла выбить из сестры правду и спасти леди, она совсем не похожа на героев из рассказов старухи Нэн.
Замок будто вышел из безумных рассказов старухи, кирпичом к кирпичу ожив перед девочкой в ужасном  великолепии. Он был даже больше Винтерфелла и богороща при всех пережитых ужасах осталась нетронутой.

«Если бы… я смогла попасть в Богорощу, я бы не боялась, — думала иногда Арья, отдраивая ступеньки, лица ее врагов проступили грязными пятнами, и она терла их с ненавистью, пока волдыри и мозоли на пальцах не лопнули кровью и жижей, — Старые Боги жестоки, но справедливы, они бы вновь наполнили мои жилы кровью Королей Зимы, а не слабой уязвимой водой.»

Она могла убежать туда ночью, знала девочка, это могло стоить ей жизни, или частью вырванного мяса из ноги, если Виз прознает, куда бегает Ласка, но она могла это сделать.
Потому что она знала. Люди молчали об этом и боялись, но она слышала урывки разговоров, когда высокие лорды, как и должно, делали вид, что у прислуги нет ни глаз, ни ушей. Разговоры эти были о скорпионах, о страхе, о расколотой стране, из недр которой, как мерещилось Арье, и вылетели драконы.

«Я бы хотела увидеть дракона, — думала тогда «Нэн», подливая Русе вина, подслащенного медом, — дракон больше Горы и Щекотуна. Он даже больше  Тайвина Ланнистера со всеми его солдатами. Пусть они его боятся. А я на то и мышка… что меня и не заметишь: прошмыгну под лапами и спрячусь в норку.»

Ей вспомнился огромный череп в Королевской Гавани, ониксовый и гладкий на ощупь, следящий за ней своими пустыми глазницами, но она не чувствовала страха перед мертвым чудовищем.

Богороща встретила ее могильной тишиной. Лико чардрева, спокойное, как лицо ее отца, казалось смутно знакомым, будто Арья попала домой. Она спряталась за камнем у ручейка, сжав белые и грубые от тяжелой работы руки в замок, посмотрев прямо в пылающие ненавистью глаза чардрева. Тринадцать
— Сандор Клиган, — начала свою молитву она, серые глаза в темноте стали почти черными, Арья хотела, чтобы в них стояла ненависть, неизбежная, как взмах меча ее лорда-отца, но в тихом ее голосе стояли слезы, — Илин Пейн, Меррин Трант, Гора…
Она повторяла и повторяла, глядя в лико чардрева, перед глазами ее поплыли лицо короля Джоффри и его матери, на секунду она закрыла глаза, смаргивая ненавистные слезы, и ей показалось, что это внутренности венценосного Джоффри и его венценосной матери развешаны на узловатых ветвях, обагряя кровью пятипалые листья.
И, впервые, с тех пор как она повстречала Грегора Клигана, Арья на мгновение забыла о страхе, забывшись коротким сном. Во сне она была сильной и могущественной волчицей, ее меньшие братья бежали за ней, скапливаясь в стаи, она пирует на кровавых побоищах, оставленных людьми, ей неведом ни голод, ни страх. Она идет к водопою, золотые глаза в отражении посмотрели на Арью, ледяная вода плеснулась ей в лицо и девочка проснулась.
Что-то огромное нарушило покой богорощи, по листьям деревьев прошла дрожь, взволновав ручеек. Арья прижалась к земле как можно ближе, затаив дыхание, она достаточно мала, чтобы камень скрыл ее из виду всю. Но запах, девочка свела зубы, вкус человеческой крови стоял во рту железным привкусом, она чувствовала его в теле Нимерии, запах человека, сладкий аромат угасающей плоти. Сердце ее почти не билось, она не выдержала, насколько могла тихо подняла голову от камня, чтобы взглянуть получше. Огромный монстр был прекрасен, в темноте ночи его чешуя походила на темные капли крови, а морда, наверное, больше Арьи за ее проклятым камнем, вместе взятых. Мысли спотыкались друг о друга, инстинкт гнал их быстро словно горный ручей, но страха Арья не чувствовала, только любопытство.

«Он все еще не убил меня»

Пока Мираак говорит, окружающий их План чуточку сдвигается так чтобы Принцу было удобней работать с алхимическим столом. Под звучание голоса, что чужд этому миру, Хермеус склоняется над склянками и ретортами. Эта встреча подходит к концу — он это знает, видел в Свитке, видел когда-то в собственном Сердце, что надежно скрыто и укрыто на самом видном месте. Однако, прежде чем время истает до самого конца у них есть последние крохи его. Мираак, в своих амбициях, не боится идти по головам, предавать и заключать союзы. И Принцу даже интересно как именно смертный исполнит первую просьбу Демона Знаний. То что исполнит — ясно и так, интрига в том лишь как.

Сказка горчит не хуже паслёна — такая же ядовитая в ней мертвая вероятность. Что ж и она сгодится... В чуть дрожащем мареве иного спектра восприятия мира, Хермеус вытаскивает этого живого мертвеца из слов Мираака и в мире материальном подает сам себе — черное щупальце, косится на смертного своим единственным глазом, но послушно кладет мертвую вероятность прямо в руку Принца. Щепоть мертвой вероятности, две — чужих амбиций,  четыре — тщательно перетертые знания. Руки Принца замирают, когда рассказ внезапно прекращается.

Хермеус в смертном теле — больше человек, чем даэдра. Его знания, умения и навыки тесно сплетаются с тем что сохранилось от когда-то так порадовавшего его бретонского мальчишки. Эта книга была самой сложной для сохранения — она умирала от скверной болезни. Многие бесценные моменты и знания были утеряны. До Морвена Хермеус никогда не смотрел в сторону тайн Адамантовой Башни. Но после — заинтересовался. Итог — закономерен.

— Продолжай, пожалуйста, — не приказ — просьба. У Хермеуса вообще не ладится с приказами. Обычно он просто исподволь подводит кого-то к тому, чтобы было так как надо ему. Знания — хрупки в сути своей, вероятности — хищны. Если слишком давить — ничего не получится получить, а злодейки попируют. За это Хермеус любит свой человеческий аспект — он умеет договариваться, используя все что дает ему весь Принц. Или же лучше сказать что это Принц умеет договариваться, используя все что дает ему этот аспект? Единственно верного ответа — нет. И не может быть.

Руки снова начинают двигаться над столом, а ингредиенты снова вкладываются в руку черными щупальцами, которые то и дело косятся на Мираака своими глазами. Последняя часть этого скромного зелья — истошно вопящая вероятность. В смертном восприятии — она просто пищит, некрасиво, ужасно тонко, но терпимо. В восприятии же Принца, она истошно орет так что хочется как можно быстрее ей свернуть шею. Раздражающий звук. Но она должна попасть в ступу еще живой, и еще живой должна быть раздавлена. Люди называют это удачей. Все тщательно смешивается, прогревается в реторте, и оседает в двухрожковой колбе с круглым дном.

Средству нужна капелька времени чтобы настоятся и Хермеус немного подкидывает его в огонь горелки под двухрожковой колбой. Времени всегда мало, тратить его так — несколько расточительно. Но Принц прекрасно знает что сейчас — можно. И нужно. Мираак — это его способ забрать один очень старый долг. Давнюю плату за оказанные милость и услугу. Многие почему-то думают что Демон Знаний забыл про них и радуются, что смогли так ловко обвести даэдра вокруг пальца. Однако, никто из них не думает что для всего есть нужный момент. И когда он настанет — Принц получит свое.

пока со старых форумов, но уже обсуждаю игру с кастом
В столице Никлас впервые и, как полагал, в последний раз. Внутреннее еще зеленое чутье подсказывало, что не к добру был визит к Его величеству в целом, а, главное, для Леманна-младшего ни чем хорошим не завершится. Блондин давно привык к своему назначению в семье узурпатора и ясно представлял собственное будущее, состоящее из черной стены и белого тоннеля, а, ежели повезет, гильотины. Быстро и легко, чтобы не мучился. Однако, нет, хитрец Вольфрам явно уготовил ему муки посерьезнее. Наверняка дядюшка и нанес визит государю, дабы в очередной раз поцеловать пятки, и Никлас стал свидетелем сего зрелища, еще раз доказывающего его ничтожность в этом проклятом мире. Но, если не думать о морали хотя бы сегодня, можно вдоволь повеселиться. В конце концов, когда он в следующий раз сможет вкусить королевских яств, попробовать на вкус легендарные шипучие вина и насладиться воистину роскошной атмосферой.
Наряды господ и приближенных фрейлин и слуг разнились своей роскошью, но выглядели воистину неотразимо. Даже дядюшка Вольфрам и тот, разодетый аки павлин, исключительно по доброте душевной жаловал юноше расшитый золотом кафтан, дабы племянник выглядел подобающе при королевском дворе. Нико практически сразу потерял Вольфрама из виду, наверняка, тот отправился заливать свое ненасытное горло терпким вином и компанией очередной шлюхи. Разумеется, подобными словами в приличном обществе не бросаются, по сему Леманн молчал и размеренным шагом расхаживал из угла в угол приемной залы огромных размеров. Танцавать не хотелось абсолютно, к тому же, Никлас не любил это делать, стеснялся и краснел, стоит ему выйти с партнершей в общий танец, боялся спутать фигуры. По сему лишь единственной леди удавалось разжечь в нем жизнь и радость, коей в жизни было не больше, чем длина червяка. Сестре. Жаль, что ее не привезли с собой. Ей бы понравилось здешнее общество, ко всему прочему, Сигрид вполне могла познакомиться здесь с потенциальным женихом, ставший бы хорошей партии графству, следовательно, удовлетворив дядину жажду к золоту и расширению влияния, а самой сестрице примерным супругом. Никлас даже немного завидовал ей, несмотря на то, что та натерпелась ничуть не меньше его. Но, в отличие от юноши, ее хотя бы постоянно сватали, предпринимая попытки сделать ее завидной невестой, то и дело расхваливая и набивая цену товара с лакомой начинкой, которую еще никому не удавалось попробовать на вкус. А вот ему похоже, не светит ничего кроме казни либо случайной гибели. Да и кто пойдет за сына предателя без гроша за душой? Но юному Леманну ничего этого не надобно. Жажда приключений гложет его, мечтает стать свободным, вздохнуть полной грудью, отправившись в плавание к неизведанным берегам. Несбыточная, но воистину прекрасная мечта.
Шуточный турнир закончился и порядком надоел господам, в свете чего Его величество официально объявил переход к танцам. Дамы зашевелились, одна краше другой, дабы привлечь внимание самых завидных кавалеров. Музыканты заиграли мелодию, и нежные переливы скрипки словно ручей, распространились по всему залу, приятно щекоча слух. Никлас, который в ту пору по-прежнему стоял в сторонке, чураясь компаний спесивых тупиц с их скучными беседами о деньгах и войне, изредка прислушиваясь к разговорам в надежде подслушать что-то полезное для себя, и медленно потягивал вино из кубка. После пары долей разум начал расслабляться, и обстановка показалась юноше не столь дурной, нежели прежде. Он даже решился не выглядеть белой вороной среди общего веселья, по сему, осушив кубок до дна, уверенно направился к компании хлопающих ресничками фрейлин. Пущай, он не получит удовольствия от танцев, зато хотя бы малую долю способен осчастливить порядком заскучавшую юную леди.
Взгляд уловил для себя темноволосую девушку в изящном платье цвета бордо, который, надо заметить, ей очень шел. Блондин одернул одного из королевских лакеев, привлекая внимание совершенно естественным вопросом:
- Как зовут то милое создание в бордовом?
- Дариа Харт, сэр, - ответили ему. - Однако, советую быть с ней осторожнее.
Что ж, к опасностям за семнадцать годов от роду юноша давно привык, так с чего бы ему чураться с виду простой девушки? Впрочем, за подобной простотой порой и кроется истина, светлая либо темная. Оставшись на приличном расстоянии, но подобающем для беседы с дамой, Никлас низко кланяется и протягивает незнакомке руку.
- Миледи, разрешите ангажировать Вас на танец.

[indent] Сир Гвейн Хайтауэр вместе с трема Золотыми Плащами ждал на принца у Драконьего Логова. Молчаливое приветствие – всего лишь качнуть головой и задержать взгляд, считая в уме до пяти. Слова скорби. Сир Гвейн первым прерывает тишину. Просит принца принять соболезнования, уверяет, что город все еще скорбит о столь преждевременной кончине добрейшего из правителей, что когда-либо знал Вестерос – короля Визериса. Дейрон молчит. Знает, что ведет себя неправильно и сейчас должен поблагодарить рыцаря за поддержку, согласиться с тем, что его отец – король Визерис из дома Таргариенов – был прекрасным правителем, подаривший Семи Королевствам двадцать шесть лет мира и процветания. Не может. Набирает в легкие воздух, хочет начать говорить речь, заготовленную еще в Староместе, и… не получается. Мысли путаются в голове, язык каменеет, лицо рыцаря, которого принц знает с младенчества, теперь  незнакомое.
[indent] Дейрон глядит перед собой. Внимательно всматривается в лицо сира Гвейна, хмурится, будто пьяница, что узрел на пути из таверны к дому Неведомого. Осторожничает, еще немного и точно сделает шаг назад, а потом еще один, резко развернется на носках, со всех сил побежит обратно в Логово, сорвет цепи с Тессерион и… «И что дальше, Дейрон?» - спрашивает себя голосом лишенным  тонов и полутонов, ровным, бесчувственным. Ответ давно очевидный и сомнения в правильности выбора были отброшены еще в Староместе. Ворон прилетел вовремя. Не поторопись Эйгон с желанием видеть брата в Красном замке и пришлось бы из Староместа слать гонца по дороге Роз, догоняя войско Хайтауэров, что уже было на марше. Вести о гибели короля. Коронация Эйгона. Письмо с печатью десницы короля – Отто Хайтауэра, — содержание которого лорд Ормунд Хайтауэр предпочел обсуждать за закрытыми дверьми великого чертога в компании мейстера, старшего сына и принца. Светоч Староместа загорается зеленым пламенем посреди ночи. Все произошло слишком быстро. Неправильно. Разрушительно. Дейрон склонившись над пергаментом, еще раздумывал: обращаться к Эйгону как к брату или королю, а Вестерос уже поделился на верных союзников и предателей.
[indent] - Как вы это могли допустить?
[indent] Не вопрос, а крик души, что раньше никогда не примерял личину слов. Принц спешно показывает в сторону разрушенного Драконьего Логова. Замешательство, царившее на лице лорда-командующего, исчезает, не успев полностью расцвести. Сир Гвейн во всем обвиняет рыцаря Королевской гвардии сира Эррика Каргалла. Просит привести лошадь для принца и тут же, без пауз продолжает обвинять рыцаря в белом плаще. Дейрон слушает внимательно. Не смеет перебивать, запоминает. Уточняющие вопросы не задает. Только раз, уже по пути к Красному замку, Дейрон интересуется у дядюшки, когда он получил должность главнокомандующего Золотых Плащей. 
[indent] Вновь растерянность. Сир Гвейн Хайтауэр знает принца Дейрона с младенчества и раньше их общение было весьма непринуждённым, легким, лишенным пропасти из титулов и статусов в обществе. Больше не так. Дядя глядит на племенника осторожно. Пытается предугадать ход мыслей и выискивает в вопросе потайные смыслы. Смешно теперь вспоминать, но раньше в коридорах Красного замка молодого рыцаря из Староместа за сельского дурачка считали. Давно, правда, это было. В годы, когда ссоры в королевской семье не покидали стен Красного замка.
[indent] - Незадолго после смерти короля Визериса, — отчитывается. Смотрит прямо. Больше не дядюшка, что давным-давно катал маленького принца на плечах Нет. Лорд-командующий Золотых плащей. Рыцарь. Верный слуга короля Эйгона Второго.
[indent] - Так значит, до коронации?
[indent] Отплата той же монетой. Непринуждённый тон с правильно расставленными акцентами. Больше внимания дороге, чем сопровождающим. Чуть сильнее натягивает поводья и заставляет лошадь затанцевать на месте, стоит только мальчишке лет пяти поддаться вперед и руками потянуться к лошади принца. Блеск стали, а затем плачи и крики, от которых белоснежная лошадь принца пугается больше, старается встать на дыбы, сбросив со спины наездника. Еще больше зевак вокруг. Еще больше шума. Сир Гвейн обвиняет во всем юнца с посеченным от оспы лицом, а золотой плащ на плечах выглядит слишком тяжелым, будто снятый из старшего брата. Дейрон не вмешивается. Не смеет на глазах у всей Королевской Гавани отчитывать лорда-командующего городской стражи, напоминая, что рыба гниёт с головы. 
[indent]  [indent] Поправляет плащ и перчатки, обматывает поводья вокруг правой руки. Продолжает путь сам. Жалеет, что не хватает дерзости ударить лошадь по бокам и галопом помчаться к замку, заставляя сонную процессию глотать пыль из-под копыт.

[indent] У ворот в Красный замок его тоже ждали. Сир Кристон Коль в компании рыцаря Рикарда Торна. Белые плащи не тратили время на пустые соболезнования. Сир Кристон спешно оглашает волю короля. Уже по пути к тронному залу Дейрон сбрасывает дорожный плащ и прячет пару перчаток за пояс. Рубашка из плотного черного шелка и такой же темный дуплет. Эйгон восседает на Железном троне. Эймонд развязал войну, убив Люцериса над Штормовым Пределом. Дейрон все еще по ночам льет слезы по отцу.

[indent] Двери в тронный зал открывают гвардейцы. Глашатай громко произносит имя и титул. Дейрон не может переступить порог. Не сморит по сторонам, прикипев взглядом к Железному трону, где больше никогда не воссядет отец. Ворон с вестями о смерти короля. Колокола Звёздной септы. Соболезнования. Все это было. Все это Дейроном воспринималось с трудом и скорбь его была искренней. Но только сейчас, смотря на Железный трон, где восседает брат, приходит полное осознание: король умер — да здравствует  король.
[indent] Первый шаг самый сложный. Потом проще. Иди вперед, не смотреть по сторонам. Остановиться у подножья Железного Трона. Вновь взгляд на Эйгона и, так глупо, хочется улыбнуться, а на ум вместо слов клятвы приходят только старые воспоминания, когда все было проще и Дейрону Железный трон напоминал старого злого дракона, уснувшего навсегда. «Не сотня, а тысячи мечей, раскалённых до бели пламенем Балериона», — часто говорил он в Староместе, потому что  самое интересное, о чем он мог поведать – это истории из Красного замка.  «Тысячи мечей и ни одного из Дорна», — глупое откровенные настигнувшее принца в самый неподходящий момент. Еле заметно прикусывает губу, чтобы не поделиться со двором интересным наблюдением.

[indent] - Я, принц Дейрон из дома Таргариенов, клянусь перед ликом богов и людей в неуклонном повиновении и верности моему королю – Эйгону Второму из дома Таргариенов.
[indent] Его не просят и не требуют произносить клятвы. Дейрон сам преклоняет колено. Говорит громко и каждое слово – не брошенное пустое обещание. Верность– высшая ценность, что он может предложить брату. Или все-таки королю?

[indent] Поднявшись вновь на ноги, взглядом тянется к Железному трону. От Эйгона  к матери и деду, а затем опять к брату. За спиной слышны перешёптывания и, осторожно Дейрон бросает взгляд в сторону, надеясь в толпе увидеть Эймонда или Хелейну. Напрасно. Только незнакомцы. «Союзники», — сам себя исправляет принц, стыдливо опуская взор к подножью трона.

Уже некоторое продолжительное время, задолго до непосредственного инцидента с трюмо и платьем, между ними выросла стена недомолвок. Когда-то наговариваясь до мазолей на кончиках языках, вовсе не фильтруя темы тех самых бесед, вдруг они забыли. Как давались легко шутки и серьёзные обсуждения, как было здорово не продумывать и не заготавливать каждую вторую реплику наперёд, предварительно взвешивая все возможные последствия небрежно окрашенного словца. Но тогда все было иначе...

Джон приглянулся ей едва её изящная ножка переступила ржавую калитку Добрососедства. Её можно обвинить в падкости на власть, но разве есть что-то дурное в женском инстинкте и потребности нуждаться в защите и покровительстве? Такой мужчина, как Хэнкок, заслуживал уважения просто потому, что однажды рискнул и с тех пор умудрялся удерживать свой авторитет и порядок на земле, где созидал условия не для себя единого, но и своих последователей. Пусть городок и крошечный, но в условиях ядерного испепеления не каждый дюжил прокормить самого себя и уж куда более поселение. Хэнкоку удавалось кормить, поить, купать и даже баловать развлечениями своих людей. Разумеется не без манипуляций, понятное дело - не без применения силы. Тем ни менее, он показался ей перспективным, справедливым лидером и надёжным мужчиной. И тогда ей почудилось, будто они смогут поладить и подружиться. Но Магнолия жёстко обожглась на собственной ошибке. Им никогда не быть друзьями.

Он высоко оценил её дебютное выступление, они согласились и на работу, и на жильё. И если поначалу она, как и всякие новоприбывшие снимала жильё на гостевых условиях, то вскоре он договорился выдать ей один из лучших номеров постояльцев — постоянцев. Они много болтали, когда Хэнкок спускался в «Третий Рельс» провести вечер, плавно сливающийся с ночью. Он не из тех, кто должен уходить до полного закрытия. Спустя некоторое время и вылившийся фундамент доверия, Джон находил предлоги пригласить её вверх по лестнице Старого Капитолия. Обсуждая возможности для привлечения большей аудитории блуждающих путников со звенящим крышками карманами; порой призывая Магнолию выступить его информатором, ведь ей куда охотнее доверяли секреты, изрядно подвыпившие очарованные гости. А потом... Потом начав обсуждать при ней вопросы куда более важного политического уровня, словно просто не желая отвлекаться от их "дружеской" компании ни на мгновение, даже посреди рабочего процесса. А позже... Градоначальник даже интересовался её мнением в некоторых вопросах. Лия не знала, делал ли он то из вежливости или ему взаправду была интересна её грань восприятия, но что ей стало прозрачно понятно, так это стремление вовлечь не только в жизнь города, но и казалось в свою собственную... Но ведь так и поступают друзья, разве нет?
Стремительно и аутентично связь между ними завязывалась, крепчала и становилась всë значимее и ощутимее. Не только для них двоих, но и всë их окружение очевидно наблюдало за развтием событий и делало ставки на исход.
Вот только дружба кончилась. В тот самый миг, как Магнолия распознала мучительный укол ревности, вонзивщийся под рёбра, когда чужое женское внимание к градоначальнику сплеснуло по её покою холодным затупленным лезвием. Тогда ей показалось, что хорошей идей будет развеять голову и сердце, когда за баром ей повстречался кавалер поприличнее и она позволила ему угостить ее коктейлем в обмен на кокетливую улыбку. В тот вечер, находящийся в баре, Хэнкок был крайне недоволен, но конкретику озвучить так и не смог. И вот, всë больше не казалось прежним. Всë больше не было, как раньше.
Они стали говорить более сдержанно и избегать личные темы. Она старалась реже подниматься наверх, он кажется не спешил спускаться вниз. Это должно было помочь обоим остыть и отказаться от вторичных домыслов, что все в округе трактовали напротив как намёки, но... Гиря до полу дошла, накал страстей вскочил ввысь и произошло то, что произошло... Им было необходимо сделать то, чего они пытались избегать - откровенный разговор.

[indent] Но как найти слова, когда плещут одни эмоции, словно пузырьки растрясенной квантовой?
Пусть и плохо скрывая мокроту серебряных глаз и ещё менее утаив кровотечение изрезанной ладони, Магнолия стремительно  пронеслась мимо ресепшен-стойки, нарушая свой обыкновенный ритуал обмена приветливой любезности с Клэр. Так словно надеясь, будто заперев за собой дверь в апартаменты, ей удастся отгородиться и от насущных проблем и от тягот внутри, она провернула щеколду, задернула шторы, убираясь фасад Старого Капитолия  с глаз долой, но... От себя не убежишь.

Бережно скинув пальто, в попытке того не испачкать, она печально отметила чёрное платье, весьма хорошо, но непривычно сидящее на фигуре. Её внимание тут же переключилось к ванной комнате, где в подергивающемся свете, питающегося генератором отеля, она принялась выскабливать осколки из собственной ладони. Вынимать их на желтоватый кусок бумаги, окропляя ту алым. Промывая раны разведённой водкой, она наконец принялась бинтовать ладонь. Всë это время, её сознание лихорадило от осознания произошедших событий и вырастающих выборов. Как быть теперь? Оставаться а городе или снова паковать чемоданы? Искать совета и понимания к кого-то ещё или никогда не упоминать эту ситуацию, дабы злые языки не прознали? Лия была в конфликте с самой собой и оттого дрожь в её руках множилась, спутывая все бинты.