Неловко брошенная фраза “может, найдешь себе друга-молчуна?” повторяется в его мыслях. Бессмысленная, издевательская, не более чем оскорбление, выплюнутое в него в очередной раз. И все же — в ней что-то есть [но — что?].

Резким, коротким движением поправляет дорогие часы и бросает беглый взгляд на циферблат.

Ровно сорок семь системных минут, ни секундой меньше.
Ровно сорок семь системных минут на постановку, в конце которой Авантюрин — трагедийный фигляр — получает игривую пощечину от шута.
Ровно сорок семь системных минут на игру, где единственный приз — это нелепая, ядовитая фраза, смысл которой ускользает каждый раз, когда он пытается его отыскать.

Он усмехается, слегка прикрывая глаза, и словно бы наслаждается легкой горечью на языке.

Сто четырнадцать системных минут назад он прибыл на Пенаконию. Девяносто две системных минуты назад на его столе появилась дополнительная фишка. Восемьдесят семь системных минут назад он встретил своего главного оппонента в этой игре. Остальные системные минуты — сплошь блеф, игра на публику, демонстрация маски.

Игра тянется медленно, непривычно медленно, и он не может понять, нравится ему это или нет.

Ему не свойственна такая дотошность — интуитивное ощущение времени встроено в ритм его жизни. Формальное опоздание никогда не было таковым — он всегда приходит вовремя, четко по задуманному плану.

Сейчас, по его собственным ощущениям, все идет не совсем так, как положено. Не критично, но [всего лишь секунду] он ощущает, как кончики его пальцев слегка подрагивают, а внутри разливается ненормальный трепет — то, что возможно ощутить лишь во время игры с солидными ставками.

Это — тот самый случай.

Ставки сделаны задолго до его прибытия на Пенаконию.

Первая раздача — и в его руках туз и валет червей.

В зависимости от ситуации — его комбинация может стать как роял флэшем, так и двумя парами.

Раскрытие общих карт затягивается — его собственное положение под вопросом.

Выигрышная ли комбинация или же одна из наиболее слабых за этим незримым столом?

Ему еще предстоит выяснить.

Игра продолжается, несмотря ни на что.

До последнего он сидит за столом, отдавая всего себя, повышает ставку до тех пор, пока в глазах его соперников не отразится животный страх. Он рождается из понимания, что живой человек не может так играть — желание жить сдавливает глотку и вынуждает подчиняться давно устоявшимся законам. 

Он повторяет, что может полагаться лишь на удачу, но все равно прячет левую руку в кармане штанов, судорожно сжимая фишку, и просчитывает ходы наперед.

Во время очередной партии он неизменно испытывает удачу, скрывая за безупречной игрой подавленную нервозность и холодный расчет. Даже если это незамысловатый проект, непроизвольно просчитывает все пути развития событий — и это выжженное клеймо на его коже. На Анарии было то же самое, с одной лишь поправкой на то, что благодаря своему характеру мистер Уистлер отсек почти все варианты [молится ли он до сих пор? кто знает].

С губ срывается короткий, усталый вздох.

Он наблюдает, как простирающийся впереди Золотой миг тонет в огне неоновых вывесок и искусственной подсветки. Яркое, кричащее, напыщенное, импульсивное в своем высшем проявлении — ему по вкусу, но есть ощущение, что что-то неправильно.

Пенакония двойственна. Одновременно в ней существует беспечность, яркость существования [или же не_существования, если все это — сон?]; в то же время — нечто давящее, удушливое. Оно ощущается кандалами на покрасневших запястьях, немой болью от сдавливания горла ладонью в белоснежной перчатке. Есть подозрение, что это — лишь впечатление от короткого взаимодействия с господином Воскресенье, но раз за разом это чувство появляется вновь.

Его взгляд в последний раз останавливается на толпе, в которой не так давно исчезла хрупкая, девичья фигура.

До флопа все еще есть время.

Пора продолжать игру.

Еще семнадцать системных минут — и какофония из шума машин, музыки, чужих голосов и звона стеклянных бутылок «Услады» остается позади. В длинном коридоре слышен лишь звук его шагов — уверенных, в такт биению сердца.

Давит.

Он поправляет слегка задравшийся рукав и переступает порог библиотеки.

Беглого взгляда хватает, чтобы изучить обстановку, — приглушенный свет, ровные ряды полок с идеально расставленными книгами, довольно обыденно. Ничего тревожащего или ненормального. И все равно…

Давит.

Голос Воскресенья звучит тепло, но в то же время — натянуто-угрожающе.

Авантюрин не меняется в лице, сохраняя легкую улыбку, и слегка клонит голову набок.

— А вы не похожи на того, кто ищет уединения в скромной библиотеке в преддверии Фестиваля Гармонии, господин Воскресенье.

Присутствие Воскресенья ощущается почти физически, даже несмотря на расстояние между ними. В отличие от большинства тех, с кем Авантюрин привык иметь дело, оно не было невзрачным и непримечательным. Вероятно, по этой причине у него нет намерения недооценивать его. И, вероятно, поэтому его первоначальный план был до примитивного незамысловат. И даже так — в нем все еще слишком много неопределенных переменных.

— Вы довольно проницательны, господин Воскресенье, — говорит он с неизменной улыбкой. 

Его взгляд скользит по фигуре Воскресенья, изучает его выверенную стойку, всего лишь на секунду останавливается на глазах — похоже на сапфир в обрамлении расплавленного золота. Все еще…

Давит.

— К сожалению, наш предыдущий разговор оказался слишком коротким. Обстоятельства вынудили меня прийти сюда. Приношу свои извинения, если я вам не помешал. И все же с вашего позволения — я бы украл немного вашего времени.

Он не отводит взгляд, но не задерживает его ни на чем конкретном, лишь старается играть отведенную ему роль.

В этом нет ничего личного — Пенакония никогда не была чем-то большим, чем просто проектом, очередной инвестицией.

Вкладываешь деньги — получаешь прибыль, на вырученные средства — расширяешь производство ради большей прибыли.

Все, что нужно, — это вернуть источник прибыли.

К следующей раздаче — он обязательно успеет.