Умные часы на запястье негромко вибрировали, подстраиваясь под сердцебиение нового хозяина, а хозяин этот стоял, глядя в одну точку, и не зная, что делать сейчас, радоваться за то, что дружище выбрался из пучин депрессии и занялся делом или же напротив, расстраиваться, потому что прекрасная, чистая, светлая квартира теперь напоминала склад контрабандиста. Пусть даже, зная Нираги, можно было не сомневаться в том, что внутри коробок вряд ли найдутся аккуратно запакованные пакеты с героином или хотя бы бедный камбоджийские дети.

— Спасибо.

Чишия отмер, направляясь следом за соседом на кухню. Ему нужно было переварить информацию, а для этого сначала занять свои руки, потому Шунтаро позволил Нираги колдовать над обеденным столом, а сам взялся качать приложение и настраивать часы под себя. Он никогда не пользовался подобными гаджетами, потому что знал свой пульс, давление и примерные фазы глубокого сна. И все-таки подарок стал приятной неожиданностью, как минимум потому, что какие-то вещи Чишии дарили только на День рождения и Новый год — родители (как правило, деньги) и коллеги (они обходились книгами и сертификатами в соответствующим магазины).

Часы довольно пискнули, синхронизировавшись с телефоном, и умная машинка принялась считывать пульс. Посчитав дело завершенным, Чишия опустил руку и пододвинул ближе к себе тарелку. От его взора не укрылись пятна чая и отпечатки пальцев, оставшиеся на толстом стекле столешницы. Тихо вздохнув, Шунтаро грустно подумал о том, что неплохо бы повидаться с Куиной и рассказать ей о новых событиях в своей жизни, а заодно узнать, ка она чувствует себя после выздоровления.

— Психолог не такой уж плохой вариант, — произнес Чишия. — Мне тоже порекомендовали. Точнее настояли. Для докторов это обычная практика.

Судя по Нираги, он все еще ломался, не в силах принять верное решение. Но какое именно решение будет верным не знал даже Шунтаро. Почему-то он не горел желанием встречаться с госпожой Арима.

— Расскажите, зачем вы сюда пришли.

Они сидели друг напротив друга, психотерапевт в кресле, что стояло в тени, так что видны были лишь ее длинные стройные ноги в модных кожаных лодочках. Чишия, напротив, сидел под светом лампы, и ему совершенно это не нравилось, ведь, как известно, на большинстве допросов применяется именно эта техника. В лицо заключенному бьет яркий луч, не дающий скрыть ни единой эмоции, тогда как полицейские находятся вне зоны видимости. Очень удобно, черт возьми.

— У меня есть предписание от главврача.

Взмах ручки. Она давит на бумагу блокнота, вырисовывая иероглифы. Чишия спокоен. Техника допроса на него не действует, потому что его эмоциональный диапазон не может поспорить своей широтой даже с зубочисткой.

— И все?

— Да.

Госпожа Арима сменила позу. Теперь она закинула ногу на ногу. Кожаное кресло под ней слегка поскрипывало. Запах мебель абсолютно свежий — раньше в больнице был психотерапевт, но по какой-то причине она ушла, а новая хозяйка пожелал сменить всю обстановку. Теперь все было как в классических американских фильмах — уютная мягкая мебель, рабочий стол из светлого дерева, кремовые шторы на окнах и мягкий ковер под ногами. Рисунок на нем был затейливым. Если смотреть с разных сторон, увидишь разные же фигуры.

— Хорошо. Вы можете звать меня Арима. Я могу называть вас Чишия?

Второй шаг — установление доверия. Это Шунтаро знал тоже — в его университете два года преподавали курс базовой психологии. После направления разделились, и одно время Чишия продолжить обучение на клинического психолога.

— Ваш дипломы, — он не дал ответ и повернул голову, рассматривая стены, украшенные рамками. — Государственный университет Токио, после два года в университете Иллинойс. И наконец практика, снова в Токио. Сначала частная, а теперь вы решили податься в больницу при университете. Захотели вернуться в альма-матер или есть что-то еще?

Женщина продолжала писать. Пауза затягивалась, Чишия равнодушно смотрел в сторону. Молчание его не беспокоило.

— Чишия, на последнем приеме у вашего лечащего врача вы упоминали о проблемах со сном. Кошмары, но не бессонница. В вашей семье кто-нибудь страдал расстройствами нарушения сна?

— Предполагаю, все дело в амбициях, — Шунтаро будто не слушал. — Вы добились, чего хотели. Уверен, Иллинойс принял бы вас с распростертыми объятиями, как и Токийский университет. Но преподавательская деятельность вас не интересует. Вам не так много лет, однако, как я понял, вы обладаете солидным опытом. Уверен, вы рассматривали для себя две возможности — отдаться деятельности в больнице при родном университете или же начать работу с заключенными. Вы здесь, а значит, последних вы решили приберечь на десерт.

— Какие у вас отношения с родителями?

Чишия медленно повернул голову и устремил взгляд на женский силуэт. А вот и третий шаг — поговорить о семье. Постараться найти причину в глубоком детстве. Возможно, ребенка подвергали физическому или эмоциональному насилию. Или же он и вовсе не знает своих родителей, потому что они отказались от него и передали на воспитание в приемную семью. Также был вариант с отцом или матерью, рано умершими. Или кто-то из родителей принял решение завести новую семью.

— Вы не найдете в моем детстве ничего интересного. Меня всего лишь мучают кошмары. Я хочу спать спокойно.

Ручка остановилась. Арима подняла голову и улыбнулась.

— Думаю, на сегодня хватит. Я выпишу вам рецепт, легкое снотворное. Пожалуйста, постарайтесь побольше гулять и дышать свежим воздухом. На следующей неделе мы продолжим во вторник, в то же время. Благодарю, что пришли, Чишия.

Он встал и поклонился, после чего направился к двери. Однако дернув за ручку, Шунтаро вдруг остановился. Среди дипломов он заметил кое-что странное, картину, единственную картину, что была в кабинете. На полотне было изображено чаепитие, и в героях Чишия безошибочно узнал Безумного Шляпника, Алису, Соню и Мартовского зайца.

— Что-то не так? — донеслось вслед.

— Во вторник, в то же время, — заучено повторил Чишия. — Благодарю за помощь, Онаки-сан.

Домой он вернулся раньше обычного и с некоторым удивлением заметил, что Нираги нет. На кухне нашлась кривоватая записка "Ушел гулять", сопровождаемая таким же кривым улыбающимся смайликом. Записку Чишия переложил в вазу, где обычно лежало печенье, после чего взялся за готовку, точнее все, что ему нужно было сделать, это разогреть ужин.

Дверь скрипнула и открылась в десятом часу, Шунтаро к тому момент уже устроился в гостиной, прямо на полу, скрестив ноги по-турецки. Он читал энциклопедию по психиатрии и поднял голову, когда Нираги, грязно выбранившись, запнулся о порог и буквально влетел в квартиру.

— Сложный день? — в голосе Чишии звучало равнодушное участие. — В холодильнике контейнер, разогрей. Думаю, ты голоден.

ну, конечно. если бы авалакх не докладывал эредину буквально все, то что-то бы точно сломалось. возможно, их всех бы поглотила чума или единороги снова бы постарались встать на дыбы и заявить на нее свои права — цирилла не знала и знать не хотела того, насколько все это может обернуться плохо ей. но ее учили — везде есть и хорошая сторона, вот только здесь она ее — не видела. ен могла просто. да и есть ли она в том, что ее буквально держат взаперти, а единственный раз, когда она буквально угнала коня — ее вернули обратно и заперли?

она устала. так сильно устала от всего этого, что вместе с тем, как сильно она хотела домой, она начинала молиться — вот бы понести.

понести, чтобы все это закончилось и ее отправили домой.

но едва ли бы это случилось, потому что здесь куда ни плюнь — у всех свои планы на нее. и это раздражает. так сильно, что она хочет вылить это вино эредину если не в лицо, то хотя бы на голову, лишь бы стереть с чужого лица это безразличие вместе с усмешкой, от которой мороз по коже.

что же, ей пора было действительно признаться в том, что она никуда не сбежит, что живой ее точно не отпустят, но ей так же стоило признаться себе еще и в том, что эредин ее привлекал. так, как может привлекать открытый огонь свечи мотыльков; как может привлекать свобода; как может привлекать небо птиц. и от этого становилось страшно, потому что она не хотела быть ведомой, не хотела быть во власти еще большей, чем над ней имеют.

но эредин здесь чувствует себя совершенно свободно, он даже поднимается и подходит к ней, выдыхая на ухо то, чего она так сильно не хотела слышать.

— ты не можешь судить о моих умственных способностях, эредин, — он почти что щерится, и если бы цирилла была кошкой, то у нее бы шерсть стояла дыбом. но она лишь смотрит на мужчину, смотрит на того, от кого зависит вообще то, останется она жива или нет, и кусает себя за язык; кусает, потому что знает — одна ошибка и ей не простят.

но эредин ничего больше не делает, а ее бедра невольно сжимаются и только усилием воли она не краснеет от того, как же это все глупо и отвратительно одновременно. чтобы сбежать она ни к кому не должна ничего чувствовать, но вместо этого она сейчас ощущает себя уязвленной и чертовы мурашки от чужого шепота, что все еще гуляют по ее спине.

— неужели ты думаешь о том, что я могу подружиться с авалакхом? я не такая дура, знаешь ли, — это звучит практически жалко, как если бы она умоляла его поверить в ее слова, но цирилле ничего не остается, кроме как поднять бокал и сделать глоток слишком большой для того, чтобы горло обожгло и свело судорогой.

вот только кашель она давить умела.

следующие же слова эредина заставляют ее чуть нахмуриться.

— и что же ты хочешь от меня? чем я могу помочь вам всем больше, чем то, что я уже притащена сюда буквально для одной цели — быть инкубатором?, — она загнанна в клетку, она не может отказаться, но и не отказаться — тоже. не может, не имеет права, не имеет даже мысли об этом, потому что авалакх слишком хорошо играет на ее чувствах и эмоциях, а эредин последний гвоздь в крышку гроба забивает в момент, когда говорит о том, что она так хочет.

— он сказал, что как только я рожу, я буду свобода. что же ты хочешь предложить вместо этой такой выгодной сделки?, — цирилла всегда была такой, всегда была острой на язык и даже сейчас, когда она вскидывает собственную голову и смотрит в чужие глаза, она не собирается сдерживать яд и сарказм.

– Дурак ты, – произнесла она, и в её спокойных, обычно невозмутимых глазах вдруг вспыхнули озорные искорки смеха. В этот миг Морриган словно перенеслась на несколько лет назад, в те дни, когда они, словно несносные подростки, обменивались глупыми оскорблениями и колкостями, стараясь задеть друг друга словом. Но не из злобы, нет – это была их странная, особенная форма нежности, их способ выразить то, что скрывалось за маской дерзости. Сейчас Алистер стоял слишком близко. Преступно близко. Настолько, что она чувствовала тепло его дыхания на своей коже. Его ладонь – не мягкая и ухоженная, как у изнеженной орлейской знати, а грубая, шершавая, с мозолями, оставшимися от тяжелых дней во времена Мора, – обжигала её щеку. Его запах – смесь хвои и свежескошенной травы – окутывал её, и от этого аромата все внутри трепетало.

Она не была величественной советницей, а всего лишь вчерашним ребенком, сбежавшим из-под материнской юбки. Он не был королем, а лишь мальчишкой, заблудившимся в лабиринтах дворцовой жизни, тоскующим по своей настоящей семье.

Морриган всегда знала, чего хочет, и никогда не позволяла сомнениям держать себя в плену.
– Я не из тех, кто ради призрачных убеждений и закостеневших традиций пожертвует собственным счастьем, – медленно, с едва уловимой улыбкой, она высвободила свою ладонь из-под его руки, словно стремясь занять более доминирующую позицию. Её движения были плавными, но в них чувствовалась сила – сила, которая всегда скрывалась за её холодной внешностью, сила, которую она никогда не боялась использовать. Морриган точно знала, чего хочет Алистер, и сама желала того же. Долгая разлука — мучительная и тягостная — породила между ними ненужные обиды и недоразумения, но когда конфликт наконец разрешился, в её сердце вновь вспыхнули те самые чувства, которые она когда-то оставила позади, будто это была досадная ошибка, а не её судьба. И в этом новом свете всё обрело смысл, как будто время лишь усилило то, что между ними всегда существовало. То слово, которое Морриган всегда обходила стороной, словно оно обжигало губы, — "любовь". Оно казалось ей чужим, неуместным, слишком громким для её холодной, расчетливой натуры. И даже сейчас, когда оно витало в воздухе, готовое сорваться с языка, она будто отстранялась от него, прячась за привычной маской. Оно пугало её своей искренностью, своей способностью обнажать душу, и потому она предпочитала молчать, оставляя его невысказанным, но от этого оно лишь становилось весомее. Её взгляд, обычно такой пугающе безразличный и хитрый, стал мягче; движения, всегда такие точные и сдержанные, теперь казались чуть более свободными, почти нежными. Даже её чёлка, которая всегда лежала с безупречной аккуратностью, теперь слегка растрепалась, будто поддавшись внутреннему волнению. Перед её Алистером она была другой — не той, кем привыкла казаться миру, а той, кем была на самом деле, когда все маски оставались в стороне.

Губы ведьмы оказались так близко к его губам, что дыхание их смешалось. Казалось, не она сама приблизилась, а он притянул её к себе своей рукой, будто утверждая: она — его, и никакое расстояние больше не имеет значения. В этом движении была не просто близость, а нечто большее — властное, но нежное признание того, что она всегда была его женщиной, даже когда они находились далеко друг от друга. Свою вторую руку Морриган запустила в его волосы и коснулась его губ в таком долгожданном поцелуе. Сначала лёгкое, почти нерешительное прикосновение превращалось в глубокий и страстный поцелуй. Для неё это было больше чем слова, которые они говорили друг другу с момента встречи. В этом поцелуе было все: и боль разлуки, и радость воссоединения, и обещание того, что они больше не отпустят друг друга. Время будто остановилось, и мир вокруг перестал существовать. Остались только они — два сердца, бьющихся в унисон, и губы, говорящие без слов то, что нельзя выразить иначе.

Не прерывая поцелуя, Морриган медленно подняла руку с ладони Алистера, и в тот же миг между её пальцами вспыхнула яркая, ослепительная молния, словно живое воплощение разрывающихся в глубине души чувств. Она пронзила воздух с резким треском, будто невидимый нож, и ударила в статую фонтана. Голова мраморного изваяния рассыпалась на мелкие осколки, камни разлетелись в стороны, волнуя воду, и брызги капель заблестели на коже и одежде. В воздухе повисло эхо грома из-за магического щита, но Морриган даже не дрогнула: её губы по-прежнему были прижаты к его, и разрушение было лишь заключительным штрихом в произведении любви.

После того как их губы наконец разомкнулись, Морриган, не дав Алистеру и шанса нарушить хрупкую тишину своими неуместными шутками, заговорила первой:
– Элувиан. Хоть я и разбила его в тени, осталось лишь вставить последний осколок, чтобы он снова ожил. Если бы со мной что-то случилось... Киран смог бы найти дорогу к тебе. Но сейчас, – она сделала паузу, словно взвешивая каждое слово, – я думаю, что лучше мне сделать это самой. Никто не будет знать о кратком проходе между орлейским и ферелденским дворцом, кроме нас двоих. Или... троих?
Последнее слово — обещание познакомить сына с отцом. Возможно, сейчас еще не время раскрывать Кирану всю правду, но она понимала, что Алистер заслуживает хотя бы шанса увидеть его, узнать его, пусть даже издалека. В её словах не было спешки или давления, лишь спокойная уверенность в том, что это должно произойти. Не простое обещание, а шаг к тому, чтобы связать две части их жизни, которые слишком долго существовали отдельно.
– Я обещала сыну быть рядом во время фейерверка, но... – её губы тронула лисья улыбка, – без меня его вряд ли запустят.
В глазах мелькнул озорной блеск, намекая на то, что их внезапное исчезновение из дворца скоро заметят, но пока еще оставались крохи времени – драгоценные мгновения, которые они могли провести вместе.